Планета матери моей - [15]

Она прервала меня с неостывшей запальчивостью:

— Но я отсюда не уйду! Так и знай.

— И не надо. Поступай, как считаешь правильным. Больше прекословить не стану. Другие ведь работают? И мы сможем.

Ответом была благодарная улыбка.

С тех пор ежедневно в детдомовскую прачечную мы приходили вместе. Разводили огонь под котлом, отжимали и развешивали бесконечные полотнища простыней.

Но вот странность. Я никогда больше не прикасался к Халлы, не брал ее за руку, не ласкал твердых ладошек. Откровенный разговор о нашей любви тоже не возобновлялся. Теперь нам обоим казалось невероятным, что мы были безрассудно смелы еще так недавно. Будто грозовая туча с обнаженным клинком-молнией начисто развеяла былую храбрость. Теперь нас одолевала постоянная застенчивость. Мы даже мало говорили между собой.

Я без устали таскал полными ведрами воду из ближайшего арыка, наполнял котел, рубил дрова, разжигал очаг. Потом вываливал груду кипящего белья в тазы, заливал чистой водой. Халлы стирала, низко склонившись над корытом, старательно полоскала в холодной воде, и мы вывешивали кипы тяжелого мокрого белья на просушку во дворе, вдоль забора.

Проходило два-три часа, а мы обменивались всего лишь несколькими короткими словами.

— Налей еще воды, Замин.

— Вынимать белье? Не трудись, Халлы, сам развешу.

— Нехорошо, если тебя приметят во дворе, Замин.

— Тогда сменю тебя у корыта. Стирать — хитрость небольшая, Халлы!

— С непривычки сотрешь кожу на ладонях; как завтра руль будешь держать, Замин?

Затаенная нежность выражалась, может быть, лишь в том, как часто мы называли друг друга по имени.

Груды белья понемногу таяли, но теплое целомудренное чувство расцветало в сердцах и увеличивалось день ото дня.

Две другие прачки работали в утренние часы, мы с ними не сталкивались. Взяв ключ в условленном месте, отпирали дверь и не мешкая принимались за дело. Однажды Халлы раскрыла свою ученическую тетрадь, достала между листами что-то вроде конверта и переложила в карман моего висящего на гвоздике пиджака. Она не переставая говорила о постороннем, явно пытаясь отвлечь меня.

— Знаешь, учительница сегодня при всех похвалила меня. Потом позвала к себе директорша, расспросила об отметках и даже похвасталась завучу, что вот, мол, к Мензер повадились родственники из деревни, но одного она так отчитала, что больше не появляется. То-то я дрожала! Вдруг вздумает спросить в упор: видела ли я с тех пор тебя? Не люблю врать.

Я потянулся к карману и вынул сложенный пополам листок. Внутри лежало несколько не очень крупных денежных купюр.

— Что это? — озадаченно спросил я.

— Половина зарплаты. Твоя доля.

— Что?! Да я больше сюда ни ногой, если ты так!

Она вскинулась с вызовом и лукавой насмешкой:

— Не знаешь, какой предлог выискать, чтобы от работы отлынить? Обожди до моих летних каникул, распрощаешься навсегда с детдомовскими простынями. Нет, нет, Замин! Не обижай меня, не возвращай деньги! У нас все должно быть поровну.

— Но брать у женщины деньги?!

— Не хорохорься. Ради меня уступи хоть разок!

Халлы забавно сморщила нос, высунула кончик языка — так дразнилась еще в школе, — она знала, это всегда обезоруживало меня. Легонько щелкнув ее по носу, я проворчал, что незачем было попусту сердить человека. В то же время простая мысль, что наше уединение отнюдь не вечно, больно поразила меня. Душный воздух тесной прачечной стал в последнее время сладостен мне. Я и думать забыл, что после экзаменов в техникуме отец наверняка увезет Халлы с собою на дальние пастбища; мои курсы тоже завершатся — и на этом наша счастливая пора кончится. Может быть, навсегда.

— Халлы, давай убежим! — вырвалось у меня.

Тотчас я ужаснулся собственной дерзости, затылок стянуло острым, болезненным холодком. Как это часто с нею случалось в затруднительные мгновения, вместо ответа Халлы рассмеялась. Все черты ее лица сдвинулись разом, а маленькая перчинка родинки на правом крыле носа зашевелилась наподобие кончика остро отточенного карандаша. Но что писал этот карандаш? Доброй или недоброй будет его весть?..

Смех Халлы оборвался так же внезапно, как и возник. Взгляд стал испытующим, почти грустным.

— Скажи, Замин, если бы у меня появился серьезный недостаток, увечье или еще что-то, ты не покинул бы меня?

— Лучше спроси у самой себя: вот я стану шофером, попаду в аварию, ты разве отвернешься от калеки? Бросишь меня?

— Я никогда тебя не брошу. Даже если ты изменишь. Просто убью себя…

На следующий день мы не увиделись, я не пришел в прачечную. Руководитель нашей практики Алы-киши («Учитель скоростей», как его прозвали) задержался в военкомате, куда его неожиданно вызвали. Мы не расходились, ждали его до захода солнца.

Когда мы отрабатывали шоферские приемы во дворе, я садился за руль уверенно и все шло как по маслу: заводил мотор, переключал скорость. Любые мелочи усвоил накрепко. Но какими неожиданностями оборачивались вызубренные правила во время движения по настоящей дороге! Едва машина тронулась, как у меня стали мелко дрожать ноги. Делаю одно — другое немедленно вылетает из головы. Не проехал сотни метров, заглох мотор. Стоило покрепче нажать педаль, машина, словно перепуганный джейран, рывком взяла с места. Нажал слабо — вообще отказалась двигаться. Не понимаю, как другие ухитрялись глазеть по сторонам? Меня обуревала единственная забота: держать машину в повиновении.