Пламя и ветер - [22]

— Это кто же? Тот, кто рубанул пекаря? — удивился Грдличка.

— Да нет, не о нем речь, — продолжал Трезал. — Хлума ранил офицер. Скотина! А я говорю о том, кто подпалил стог.

— Честный ремесленник, вы говорите? — Чешпиво вытянул шею. — Бродяга и жулик!

— Да разве я заступаюсь за бродягу? Что вы, люди добрые! Я только говорю, что сюда часто приходят порядочные люди, ищут работы, да где ее тут найдешь? — А переночевать негде, ночлежки у нас нет, приходит человек под вечер в Раньков, до Праги ему уже не добраться. Нашему городу нужна ночлежка, чтобы прохожему было где поесть да поспать, и не приходилось искать пристанище в стогу. Чтобы было где переночевать, верно? — разглагольствовал Трезал, ожидая, что все согласятся с ним.

Но окружающие ответили невнятным бормотанием, и лавочник Еждичек громко высморкался в синий платок; откликнулся один Чешпиво:

— Неосновательный народ эти ремесленники. Порядочный человек всегда найдет себе приличный ночлег.

Альма, стоявший за спиной Чешпивы, хихикнул.

— Ну-ка, марш отсюда, не дыши на меня! — сердито обернулся каменщик. — Ты зачем сюда затесался? — И, удивившись, откуда у Альмы такая хорошая шляпа, он нахлобучил ее парню на нос, да еще прихлопнул сверху.

Альма, ничего не видя, замахал руками, стащил с головы шляпу и стрелой кинулся к воротам постоялого двора, чуть не сбив с ног супругу своего обидчика.

Женщины прыснули со смеху, а Чешпиво как ни в чем не бывало продолжал разговор:

— Не ремесленники это, а все сплошь жулики да бродяги, вот что!

— Зачем вы обижаете Альму? — резко перебил его Трезал.

Чешпиво только рукой махнул и раздраженно воскликнул:

— Сколько их тут шляется, а власти смотрят сквозь пальцы. Будь моя воля, я бы их, бесстыжих, как и нашего придурка, приструнил... Э, да что говорить!

Женщины перестали судачить и сочувственно поглядели вслед удиравшему Альме.

— Идемте-ка по домам.

— Верно, верно!

И разошлись.

— Вечером еще потолкуем у меня в трактире, — резюмировал Вейвода.

Когда к лавке Хлума с разных сторон подошли стражник Лесина и одноногий либоржский шарманщик Яролим, там уже никого не было.

— Тебе чего надо? — строго спросил Яролима стражник. — Сегодня не пятница, не подают. Куда идешь?

— Иду куда мне надо, — заносчиво ответил шарманщик.

— Это как понимать?

— Куда глаза глядят.

— Ты как отвечаешь? — взъярился Лесина. Усы его топорщились и шевелились, словно от сильного ветра.

— А вы как спрашиваете? Разве так говорят с порядочным человеком?

— Я тебя проучу! — прошипел стражник.

— Я в шестьдесят шестом году лишился ноги, потерял ее на войне ради государя императора, а вы что за него отдали?

— Видно, как ты любишь государя императора, — тихо, но зловеще проговорил Лесина. — Все о нем вспоминаешь!

— Когда ты меня встречаешь, должен стоять навытяжку и под козырек держать! — так же тихо отозвался Яролим и замахнулся на стражника костылем. — Государя императора ты при мне не трожь, понял? У меня медаль с его личностью, а у тебя что, полицейское твое рыло?

Стражник захрипел и, звякнув саблей, едва увернулся от удара, поспешил перейти на другую сторону улицы, раздосадованный тем, что связался с Яролимом. Известно, какой это грубиян! Хорошо еще, что никто их сейчас не видел. Сколько раз Лесина зарекался не связываться с шарманщиком, обходить его стороной! Но когда-нибудь он, Лесина, еще доберется до этого грубияна и тогда уж отыграется!

Водоноска Орличкова, маленькая, тщедушная женщина с кадкой на спине, неторопливо шла к площади.

Пес Милорд выскочил из лавки Хлума и тоже помчался в ту сторону. Пробежав мимо дома, где жил офицер, он остановился, вернулся и внимательно обнюхал следы борьбы, потом прыгнул в сторону и злобно залаял на шорника Режного, который с достоинством выкатился из ворот. Это был благообразный черноусый мужчина, на жилетке у него блестела толстая серебряная цепочка.

— Ах, проклятый, напугал-то! — прикрикнул Режный на пса. И, увидев водоноску, окликнул ее: — Вы не знаете, что тут случилось?

— Откуда мне знать, сударь. Мое дело носить воду, я ни во что не встреваю, — ответила та.

Из казарм послышался звук трубы — играли утреннюю зорю.

4

Хлум лежал с закрытыми глазами. Иногда ему казалось, что он плывет в лодке по воле волн. Вместе с тем он существом ощущал звуки домашней суеты, — так мельница ощущает течение воды.

Вот сейчас подмастерья вычищают печь гребком и выметают березовым помелом, потом остужают ее холодной водой и снова чистят, — чтобы не было ни пылинки! Дымятся горячие уголья, шипит пар. Подмастерья охлаждают под печи, чтобы булки пропеклись равномерно сверху и снизу. Вот скрипят корзинки, доверху наполненные лоснящимися круглыми хлебами... Маршик запрягает мерина. Застоявшийся конь бьет копытом по булыжному настилу двора, перед ним сидит Милорд, глядит ему в глаза и ждет, пока Маршик взберется на козлы и тряхнет вожжами. Тогда Милорд вскочит с места, залает и проводит повозку до поворота улицы...

Над крышей пекарни взлетели голуби.

Минутами Хлуму казалось, что он плывет по широкой реке, минутами — что парит высоко над городом. Внизу видно узловатую сетку улиц, над которыми высятся руины францисканского монастыря, пустые окна его зияют, как мертвые глаза слепца. Дальше раскинулась плодородная равнина, за которой на юго-востоке поднимаются к бледному небу лесистые холмы — Позовские леса, Влчице, Кавчи, Жебрак. Пекарь знает там каждый косогор, каждую тропинку. Сколько он лазил там еще мальчишкой!