Пламя гнева - [25]

— Лина! — сказал Эдвард. Он стоял близко, шагах в шести.

Лина увидела его; она побледнела и отвернулась к матери. Растерянность и сожаление выразились у ней на лице.

Ван дер Фрош поднял голову. Он стал с беспокойством осматриваться. Сделав усилие над собой, Эдвард отошёл в тень.

Каролина сейчас же успокоилась, лейтенант, пригнувшись, снова весело заговорил с нею. Лина прошептала что-то на ухо матери и больше не обернулась.

Колониальная карьера Эдварда была кончена.

Часть вторая Раджа Лебака [30]

Глава четырнадцатая Эвердина Ван-Винберген

Эвердина ступила на трап и остановилась в смущении Она увидела низкий берег, чужую страну и пальмы, похожие издали на гигантские метёлки с распущенными на конце петушиными перьями.

Эдвард надолго запомнил её такою: в гладком коричневом платье, с зубцами кружев у ворота, с дорожным саквояжем в руке, на трапе «Сенделинга». Так он увидел её в первый раз.

Никто не протиснулся к Эвердине из толпы встречающих, никто не назвал по имени, не бросился её обнять.

«Значит, сестра Генриетта не приехала встретить меня из Паракан-Салака?»

Эвердина обвела толпу уже испуганными глазами.

Что она будет делать здесь одна в чужой стране?

— Не нужно ли юфрау[31] носильщика? — Худой, плохо одетый человек протиснулся к ней из толпы.

Эвердина с удивлением смотрела на странного носильщика. Он загорел до черноты и был очень худ, но говорил вежливо и просто. У него были синие глаза северянина.

— Пожалуйста! — сказала Эвердина.

Носильщик скинул кожаный пояс, подхватил саквояж Эвердины и понёс его китайцу-извозчику.

— Если юфрау разрешит, я могу проводить её до гостиницы, — поклонился носильщик.

— Я буду очень рада, — робко сказала Эвердина.

Китаец-извозчик с длинной косой повёз их в город в крытой линейке, обвешанной бубенцами. Эвердина всю дорогу смотрела на жёлтую, медленную воду каналов, на тёмных, сожжённых зноем людей, на зелёное море, исчезавшее позади.

— Как здесь всё не похоже на Антверпен! — вздохнула Эвердина.

В гостинице её смутили чёрные сетки от москитов на окнах, удушающий запах незнакомых белых цветов, толпы босой коричневой прислуги во всех коридорах.

Носильщик внёс её саквояж на крытый двор гостиницы, поклонился и ушёл.

Только тут Эвердина вспомнила, что она не заплатила ему денег. Она выбежала из ворот с кошельком в руках, но странного носильщика уже не нашла.

Эвердина протомилась в гостинице до вечера, покорно съела весь рис и сладкий картофель с чесноком, которые ей подали на ужин, и легла спать.

Утром она пошла искать своего «носильщика». Она не знала ни имени, ни адреса, но храбро двинулась по широкой незнакомой батавской улице, заросшей травой.

Через минуту она увидела его: «носильщик» стоял и смотрел на окна её комнаты. Он тоже искал её.

— Это вы?.. Как я рада!.. Простите!.. — сказала Эвердина и смеясь и краснея сразу. — Вчера я осталась вам должна.

Она хотела вынуть деньги, но носильщик смутился ещё больше, чем она.

— Нет, нет, юфрау! — сказал носильщик. — У соотечественников я денег не беру! — И весело засмеялся.

— Я ещё не знаю, как вас зовут, соотечественник, — сказала Эвердина.

— Эдвард Деккер.

— Хорошее имя! — Больше Эвердина ни о чём не спрашивала.

— И я ещё не знаю вашего имени, юфрау, — улыбнулся Эдвард.

— Эвердина-Губерта Ван-Винберген.

Они пошли вместе осматривать город.

Эдвард показал Эвердине Королевский Луг, Старый малайский базар и Тигровый овраг. Он пришёл и на следующий день. Они долго ходили вместе.

— Удивительно, как мы с вами не встретились в детстве! — твердила Эвердина. — Я до двенадцати лет жила с матерью в Амстердаме.

Они были сверстники, — Эвердина только на полгода младше.

— На какой улице вы жили? На Гаарлемовом пруде? Вот удивительно! Мы с матерью проезжали мимо чуть ли не каждый день!

Мать Эвердины недавно умерла. Она оставила обеим дочерям по пятьсот гульденов и старый выигрышный билет, один на двоих. После смерти матери Эвердина осталась в Европе совершенно одна. Она приехала на Яву, к старшей сестре Генриетте, и ждала теперь, когда та приедет за ней из Паракан-Салака, из внутренней Явы.

Дни проходили — Генриетта всё не приезжала. Эдвард и забыл о том, что она может приехать. Он каждый день теперь виделся с Эвердиной. У неё были светлые глаза, светлые с голубизной. Эдвард полюбил эти глаза, — они напоминали ему родину, море.

«Что бы вы сказали, Эвердина, если бы ваш соотечественник…»

Эдвард не произносил этих слов вслух, — он не смел договорить их до конца даже самому себе.

Что он мог дать Эвердине? Нищету?.. Безвестность?.. Запятнанное имя?..

Стоял декабрь. Всё европейское население Батавии готовилось к святкам. Ребятам ещё за полтора месяца обещали ёлку. За небольшую сосну, привезённую с гор, платили десять гульденов, — ёлки в окрестностях Батавии нельзя было достать ни за какие деньги.

Детям дарили коньки, святочного деда в белой пушистой шапке. Все мечтали о настоящем снеге, о замёрзших каналах, о санках со скрипящими полозьями. Коньки, снег, санки… Все точно сошли с ума. А кругом, словно назло, текла в каналах тёплая, мутная, густая как кисель вода; тропическое небо обрушивалось на город то жарким ливнем, то нестерпимым зноем; крокодилы шевелили острыми спинами в высоких камышах Танджонк-Приока…