Плаха, 1917–2017 - [43]

И если социалистическая система предполагает примат социальных прав в обмен на политические (а социальными правами может пользоваться каждый), то либеральная система, напротив, предлагает политические права в обмен на социальные, называя это демократией. Но без принадлежности к правящим элитам, то есть меритократическому меньшинству, политические права для обывателя по сути бесполезны, их невозможно конвертировать в нечто осязаемое: выборные механизмы партийного представительства чаще всего действуют как фильтры.

Либеральный взгляд на мир предполагает, что всякая социальная и даже национальная сущность может быть сконструирована посредством политтехнологий (типичный пример – постмайданная Украина), и эту конструкцию в любой момент можно снова разобрать и собрать в угоду требованиям современного общества, «духу инноваций» и т. п. Разумеется, всё это не касается самой либеральной системы: её сущность сакральна и никакой деконструкции по идее не подлежит (так ли это в действительности – другой вопрос, ответом на который служит, в частности, наш текст).

Отсюда потребность в постоянном присвоении субъекту всё новых ложных идентичностей и потребностей, начиная с гендерных концепций и заканчивая неприязнью к традиционным религиям (отсюда карикатуры и спиленные кресты). При этом сконструированный аналог того или иного социального феномена нередко заменяет и вытесняет сам феномен (например, понятие «русский» заменяется на «россиянин», но содержание российской идентичности не артикулируется, между тем в англоязычном контексте для обоих понятий существует одно слово – russian).

На языке семиотики этот процесс называется отрывом знака от референта. Иногда в связи с такими подменами говорят о релятивизме и указывают на особую склонность либерального сознания к перформансам, PR-технологиям, «проектному мышлению», актуальному искусству и тотальному стёбу. В сущности, социальные практики либерализма в такой стране, как Россия, действительно очень трудно отделить от перформанса.

Правовая сегрегация и социальный остракизм

От всякой личности в либеральной системе требуется точное соответствие выбранной социальной нише, сформированной якобы «невидимой рукой рынка», а в действительности – принципами разделения труда в условиях диктата капитала. Эта система уже очень далека от классического капитализма и напоминает скорее денежный феодализм (известный философ Славой Жижек говорит даже о «капитализме без буржуазии»).

В такой ситуации развитие личности – вещь необязательная и, разумеется, должна быть ограничена «социальным консенсусом». Отсюда избирательное применение моральных и правовых норм и отлучение части «плохих» социальных игроков от игрового поля. Это означает, что целый ряд суверенных субъектов, подобно «православным» в реплике шведского министра, выпадает (drop out) из системы: они воспринимаются как «неправовые» субъекты, хотя и не делают ничего противозаконного в буквальном смысле слова. Но они вынесены за границу либерального морально-правового пространства.

Само существование этой границы означает сепарацию общества и очень напоминает старинные колониальные практики, что и позволяет теоретикам говорить о социальном неравенстве как «внутреннем колониализме».

Правовая сегрегация социальных субъектов проявляется в постоянном применении двойных стандартов. Так, возвращение ГДР в Германию не считается нарушением принципа послевоенной неизменности границ в Европе, а возвращение Крыма в Россию считается. За одними субъектами закреплено право на ирредентизм и неконституционную смену власти (Киев), за другими нет (Донецк). Право на самоопределение («незалежность») предусмотрено для Украины или, скажем, для Косово, но не для Новороссии. Во время войны в Югославии этнические чистки совершались всеми воюющими сторонами, но виновными были назначены сербы. Либеральная общественность критикует российский закон об НКО и «иностранных агентах», но как быть с тем, что закон этот практически списан с аналогичного американского закона, который тихо и без нареканий действует в США с 1936 года? И когда, например, глава шведского МИДа высказывает абсолютно ксенофобские взгляды в адрес православных верующих, никакой реакции со стороны правозащитных организаций не следует. Условием сохранения лояльности к системе является обязанность не замечать подобные проявления.

Двойные стандарты выражаются и в таких понятиях-оксюморонах, как «гуманитарные бомбардировки», «принуждение к миру». Каждый раз возникает очередное белое пятно в морально-правовом пространстве либерализма, но правила игры заранее спущены сверху и участники поставлены перед фактом.

Идеологи российского либерализма высоко ценят концепцию гражданского общества, но представителями гражданского общества они склонны считать именно себя. Сколь бы массовым и независимым ни было то или иное социальное явление, если оно не устраивает кураторов либеральных проектов, оно либо табуируется и не упоминается (обсуждение темы геноцида русских, сборник веховской традиции «Перелом», личность Игоря Стрелкова), либо подвергается скоординированному остракизму («Бессмертный полк», памятник святому князю Владимиру на Воробьёвых горах, программа «200 московских храмов»). А тех, кто это нежелательное явление представляет, объявляют «нерукопожатными», то есть неполноценными членами общества.