Плачущий осел - [8]

Остаюсь надеяться.

А. Кобринский, "ПЛАЧУЩИЙ ОСЕЛ", роман-дневник

продолжение II

18

С возрастом я стал замечать, что вирусы тоски и апатии поражают меня два раза в год - в сентябре и в апреле. Сегодня 13 сентября. Я нахожусь в прострации. Чтобы хоть чем-то занять себя я, отключив сознание, вожу карандашом по чистому листу бумаги. В абстрактные узоры моего настроения помимо моей воли вплетается одна и та же цифра - 47. Беру новый лист и снова рисую и снова волнистые линии, стрелки, треугольники, квадратики и цифра - 47. Гляжу на часы - 2 часа дня. Я не в России. Я в Израиле. Лениво поднимаюсь. Опускаю шторы, чтобы защитить комнату от испепеляющих солнечных лучей и снова сажусь в кресло. Засыпаю. Мне снится, что я женщина. Голоса. Светлая комната. Входит мужчина - мой муж. Над белым воротником бычья шея и квадратный подбородок. В мясистых коротких пальцах цветы. Бас: ?Дорогая, поздравляю тебя с днем рождения!?

Мне исполнилось 47 лет. Вечером гости. Застолье веселое, но мне грустно. Мой муж, напившись до положения риз, уснул задолго до того, как гости начали расходиться. Последней уходила моя подруга. Незамужняя и одинокая, она попросила меня проводить ее. Когда я возвращалась, там где тропинка вклинивалась в заросли крушины, навалилось на меня что-то тяжелое и отвратительное, раздавило и прижало к земле. Меня охватил такой ужас, что я не сопротивлялась. Нашли меня на следующий день в беспамятстве. Два месяца я пролежала в больнице. То, что со мной произошло, стало достоянием бабьих версий, толков и пересудов. Я отчетливо вижу жителей того городка, в котором я жила. Я чувствую на себе их косые взгляды, их мордастое обывательское любопытство. Насильник был пойман и осужден, но спокойствия эта расплата мне не вернула и даже наоборот - послужила источником новых сплетен и пересудов. Мой муж после случившегося бросил меня. Детей я, по его настоянию, отдала ему, потому что мне казалось, что я потеряла моральное право на их воспитание. Я желала уехать, но куда? Нет, я никак не могла вырваться из городка, где каждый день, смотревшая в мое окно роща, напоминала мне о моем позоре. Я была прикована к единственному, что у меня осталось - к больным старикам, отцу и матери. Умерла я от скоротечной чахотки в 49 летнем возрасте. Но могу ли я собственную смерть считать исчезновением? После короткой потери сознания я пришла в себя во чреве женщины, которую какой-то мужчина называл Зиной. Это было 13 сентября 1938 года. И хотя позорное прошлое покинуло меня, я продолжала страдать. Вернее не я, а космическое зерно моего духа, в котором таилась инфекция - бациллы неизжитой кармы, горькая память моих прошлых перевоплощений. Космическое зерно моего духа оставалось пораженным ипохондрией до конца октября. В течение этого периода оно заглушало в себе тоску, растворяя ее в радостном ощущении роста и развития новой формы. Последовавший за этим пятимесячный отрезок времени можно назвать золотым. Привязанность к материнской пуповине не мешала мне ориентироваться в игре магнитных потоков. Солнечные бури воспринимались мною на уровне клеток. Каждый последующий день казался мне прекраснее и желаннее предыдущего. 30 марта 1939 года, силой грубой и чуждой мне, я был вытолкнут из материнского лона. Радости от ощущения вдохов и выдохов космическое зерно моего духа не испытывало. Исходя из опыта прежних моих существований, оно знало, что ничего хорошего житейский океан не сулит. Целый месяц шло привыкание к первому ограничителю движений - к ненавистным пеленкам. Целый месяц кто-то невидимый уничтожал во мне сознание и память прежнего опыта. И только тогда, когда ему удалось это, приятный моему слуху женский голос с трепетом, будто совершилось величайшее чудо, произнес: ?Смотри, Мотя, наш сын уже улыбается!? 19

Натан попросил меня выйти на работу во второй половине дня. Заказов в последнее время не было и я не мог понять, почему он не увольняет меня. В 10 часов вечера мастерская осветилась маленьким, плешивым, лучисто улыбающимся Натаном. Сказав, что очень спешит на деловое свидание, он закрыл мастерскую, не дав мне очистить руки от мазута. Переодевался , я на улице за углом мастерской. Сложив в нейлоновый кулек грязную одежду, я медленно пошел домой, будучи твердо уверенным, что отработал у Натана последний день. Утром он позвонил мне и, попросив тысячу иезуитских извинений, сказал, что, к сожалению, в настоящий момент у него нет работы. ?Позвоню, когда появится?, - сказал он и я вдруг почувствовал, что голова на моей шее, помимо моей воли, начала дергаться, как у полишинеля, захлебываясь в искусственном смехе. Резко оборвав этот хохот, я положил трубку. 20

Уважаемая госпожа, Виолетта Хомяк! Напоминаю Вам, что я имел честь познакомиться с Вами, принеся Вам в редакцию стихи, которые почему-то показались Вам подражанием Алишеру Низамиддину Навои. И, кроме того, Вы посчитали их слишком пессимистичными для газетной публикации. Они, по Вашему мнению, могли бы содействовать росту отрицательных эмоций среди новых репатриантов. Может быть Вы и правы, но по моему, поэзия - не сахарная пудра для подслащивания стрессовых ситуаций (особенно тех, в которые попадают *олим). Когда я создаю стихотворение, мною руководят два фактора - мое настроение и стремление писать на высоком художественном уровне; но, когда я читаю стихи какого-нибудь автора, то на меня действует только один фактор - отвечают ли его стихи моему художественному вкусу. Пессимистические они или оптимистические - дело самого автора. И если у кого-то настроение такое, что впору повеситься и, чтобы хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей, он берет в руки ?Цветы зла?, не зная при этом (представим себе такую оказию), что это за поэт и каково содержание его стихов, и читает: Столб виселицы там, где все - в твоем цвету, Столб символический...мое изображенье... - О, Боже! дай мне сил глядеть без омерзенья На сердца моего и плоти наготу! ...то можно ли, уважаемая госпожа Виолетта Хомяк, предъявлять претензии Шарлю Бодлеру (если бы он, конечно, был жив) за эти болезненные строчки, могущие подхлестнуть незадачливого читателя страдающего острой неврастенией, взять в руки веревку и повеситься; или более современному виновнику вероятного криминального происшествия - Академии наук СССР, посмевшей издать Бодлера в серии ?Литературные памятники? без учета возможных последствий? Признаюсь, что, если бы я работал редактором газеты ?Двенадцать колен? и мне попались бы в руки подобные стихи, то я опубликовал бы их, несмотря на угрозы КНБ - Комитета небесной безопасности.