Плач третьей птицы: земное и небесное в современных монастырях - [5]

Апокалиптический мотив, усилившийся со свистопляской вокруг ИНН, и теперь питает энтузиазм сверхправославных ревнителей: они покидают епархии, если архиерей не угодного им духа; они рассылают по монастырям подметные письма против Синода и в издаваемых листовках призывают шить рюкзаки, приобретать палатки, спальные мешки, примусы, готовиться уходить в леса{9}; такая агитация легко ложится на советскую закваску, привычку всегда ожидать чего-то ужасного; многие так и живут с безотрадной верой не в Христа, а в антихриста, намереваясь, однако, как-то от него скрыться и переждать конец света; брошюрки и статьи полны причитаниями: в наше бедственное время… Так и хочется возразить, как когда-то Леонтьев: его время, быть может, вовсе не моё время.

Причина неприязненного отношения к монашеству кроется, очевидно, всё-таки в том, что монахи живут по законам иного мира. Известно, какое настороженное, враждебное отношение встречают инакомыслящие; тем паче инакоживущие смутно представляются опасными и вызывают тревогу, не объяснимую логикой. Одно дело жалеть пасынков фортуны, замухрышек, не нашедших более веселого и комфортного места под солнцем, чем монастырь, но какое раздражение, даже ярость вызывает противоположная концепция: «Все бездарно в сравнении с монашеством, и всякий подвиг в сравнении с ним есть мещанство»{10}.

Стоит заикнуться о монашестве – и родственники, друзья, знакомые, никогда и близко ни к какому монастырю не подходившие, найдут множество противных доводов, станут отговаривать, пугать и ужасаться… Может быть, пребывающих в миру посещает иногда безумная мысль: а вдруг правы черноризцы и действительно нельзя, говоря словами Алеши Карамазова, отдать вместо всего два рубля, а вместо иди за Мной ходить лишь к обедне? Но если так… они внидут первыми?.. А мы?.. А я?..

Так возникают подозрения, от которых избавляются, вычитывая из книг или высматривая в паломнических поездках по монастырям всё дурное. Это нетрудно: строгие, неразговорчивые монахи – значит, не имеют любви; прячут глаза – лицемеры, смотрят прямо – дерзкие; веселые – экие легкомысленные; грустные – ага, плохо им; скудная трапеза – морят голодом, обильная – ничего себе постники! бедная, с бору по сосенке обстановка – казарма, а приличная мебель, картины и ковры – новые русские!

Остается только сделать вывод: какие щас монастыри! едят да спят… и ничем они нас не лучше! – а потом вздохнуть с облегчением. Всё зависит от точки зрения: в былые времена, скажем, Гоголь, побывав в Оптиной, получил духовный заряд на годы и был благодарен, а Толстой ничего не получил и обвинял за то и монастыри, и всю Церковь Русскую…

Монах не кот…

Что новее монаха-отшельника в рубище строгом?

Он на льве возит воду, сердечно беседует с Богом.

И, как спелую смокву в горсти, как подбитую птицу,

обозреть может землю, пройти через стены в темницу,

нашептать рыбарям, чтобы риф огибали левее,

исцелить паралитика – что ж мы видали новее?

Олеся Николаева

Всегда находилось немало любителей порицать монашество: мир не смотрит на свои слабости, но зорко взирает на монашеские и малые недостатки{11}. Изображение толстобрюхого монаха, опоясанного по чреслам толстым веревочным поясом, с самого установления эпохи гуманизма служило символом жадности, чревоугодия, лени и прочих пороков; правда, судя по капюшону и тонзурке, то был не наш монах. Ходили по рукам, в стиле «Декамерона», повествования о пьянстве, безобразиях и разврате, но опять-таки в западных монастырях.

Русское монашество до Петра I насмешкам не подвергалось (все были как монахи), а после – тем более, т. к. терпело гонение: в книге фольклора, выпущенной в 1990 году, но составленной из сборников 1983 и 1984 годов (в советское время всякая хула на церковников печаталась нарасхват), раздел монахи, монастырь содержит всего 18 народных пословиц и поговорок (для сравнения: в разделе жадность их более 100); притом некоторые не имеют осудительного смысла: «в чужой монастырь со своим уставом не ходи»; «за что игумен, за то и братия»; «монах мастер и стоя спать»; «не всем чернецам в игумнах быть»; и даже отрицательно окрашенные не слишком и злы: «в лавре что на ярмарке, за деньги всё найдешь»; «довела голова до черна клобука»; «игумен за чарку, а братья за ковши»; «монах не кот – молока не пьет, а от винца не прочь»; «не всякий стрижется для Иисуса, иной и для хлеба куса»{12}.

Император Петр, заразившись от протестантов неприязнью к монашеству – «монахи чужие труды поедают» – последовательно, без раздумий и колебаний, как и во всем, что он делал, боролся с ним. Идеологически новую политику обосновывал Феофан Прокопович: «Бегут в монастыри от податей и от лености, чтобы даром хлеб есть… большая часть тунеядцы суть», – писал он и, предвидя возражения, добавлял: «А что говорят – молятся, то и все молятся, что же прибыль обществу от сего?»{13}.

В начале ХХ века, под самый разгул новой духовности, вольномыслия и атеизма, когда интеллигенция, чуя утонченным нюхом грядущие революционные бездны, набрасывалась на Церковь за самодовольную косность архиереев, холодную схоластику богословов и верноподданническую робость батюшек, монашество испытывало массированную атаку периодической печати, объявлявшей аскетизм хроническим недугом, психопатическим явлением, искажением Евангелия и предлагающей реформировать историческое церковное христианство в угоду духу времени, как его понимали многочисленные самодеятельные богоискатели