Плач по луне - [5]

За десять лет жизнь нашей семьи не шибко изменилась.

С голода, правда, не помираем, в долги не залезли, но среди деревенских по-прежнему считаемся бедняками. Теперь, чтоб нормально жить, надо много денег, куда больше, чем раньше. Подумаешь, с голоду не помираем — мартышка в лесу тоже с голоду не помирает. Сейчас уже не те времена. Это староста так говорит. Он теперь не на лошади ездит, на автомобиле.

Многие из нашей деревни работают в городе.

Утром садятся на первый автобус, возвращаются последним, поздно вечером. Весь день месят в городе бетон, раскатывают асфальт, а потом еще по ночам на поле горбатят. От такой жизни стали они квелые, всегда усталые. Говорят мало, встретишь на улице — и не поздороваются толком.

А я никуда из деревни уезжать не собираюсь.

Ночью яблони засыпают, и я с ними. Они вросли в эту землю накрепко, и я тоже. Даже если Яэко уедет, я все равно останусь здесь. Хотя не знаю, может, и не смогу. Но Яэко с матерью никуда не уезжают, у них тоже сад.

Яблоки в саду Яэко необыкновенные.

Я не раз таскал их тайком и ел, они потрясающе вкусные. У меня в саду яблоки красивые, яркие, я ухаживаю за ними куда лучше — и все равно никакого сравнения. Но это не единственная загадка. Я не могу понять, почему Яэко и ее мать не уедут из деревни. Они могли бы перебраться в какие-нибудь дальние края и жить там не в пример богаче.

Нет, не понимаю.

То есть иногда кажется, что начинаю понимать, но всякий раз ошибаюсь. Я бы на месте Яэко давно уж плюнул на нашу деревню. Ведь тогда, десять лет назад, они ушли в город к родственникам. Разве я после такого смог бы вернуться? А они вернулись. И я слышал, что первым делом отправились к пожарному сараю.

Труп, конечно, давно уже убрали.

Я не знаю, кто это сделал и как. Но мать Яэко — мне рассказывали — после долгих поисков нашла место, где было зарыто тело, откопала останки и похоронила рядом с могилами предков. Одна, никто ей не помогал. Если все это правда, то отец Яэко лежит сейчас за их домом, прямо посреди яблоневого сада.

Мне до этого дела нет.

У нас в деревне не любят вспоминать ту историю. И в глаза Яэко и ее матери никто из деревенских не смотрит, разве что дети, родившиеся уже потом. Может, до людей наконец дошло, что они тогда натворили. Все-таки в домах теперь телевизоры, видно, как устроен остальной мир. И вообще стало понятнее, чего делать нельзя, а что можно.

Я с того дня костюма из рыбьей кожи больше не видел.

Отец куда-то его запрятал. Или сжег где-нибудь в укромном месте у речки, не знаю. Отец рассказывал, что купил его у одного китайца, все свои деньги выложил. Врет, наверно. Ткнул в рожу винтовкой и отобрал. А то еще и выстрелил сначала, кто его знает.

Да, мир понемногу стал понятнее.

Может, дело и не в телевизорах. Я вот все свои двадцать лет состою при яблонях, а в людях тоже научился разбираться. Например, легко могу представить, как отец и ему подобные вели себя на материке. И не верю я, что они «только выполняли приказы». Человек способен натворить бог знает что, а потом жить спокойненько себе дальше и ни гугу. Такая уж это тварь. Что-то я не слышал, чтобы кто-нибудь из деревенских бил себя в грудь и страдал из-за отца Яэко.

Сейчас-то отец страдает, и еще как.

У него во всю спину здоровенный такой синячище. Но половина стонов, которые я слышу, доносятся не снизу — это голос монаха. Он тоже страдает. Он почуял, что совсем недалеко, за поворотом реки, в высокой траве переплелись двое, мужчина и женщина. Сложная у них там конструкция: букет из четырех рук, четырех ног, двух языков и пары половых органов. И все это в постоянном движении. Мужчина то и дело спрашивает: «Так хорошо?» И женщина шепчет: «Хорошо». Пот с обоих так и льет.

Жара стоит несусветная, и жучков развелось прямо пропасть.

Мы с отцом хотели сегодня обработать инсектицидом весь сад на горе. Надо было поторапливаться. Я погрузил на тачку насос и попер ее в гору. Когда у нас подохли шелкопряды, мы на склоне вместо плантации разбили еще один сад. Деревья молодые, всякая дрянь к ним так и вяжется. Я качал насос, а отец, поднявшись по лестнице, поливал из длинного шланга стволы и ветви. Жарко, работа тяжелая, нудная, пот градом. Я пару раз чуть сознание не потерял. А стоит снизить темп — отец издали орет дурным голосом.

Вдруг слышу — вроде бы женский голос.

Я как раз думал: хорошо бы передохнуть, воды попить. Отец кричит: «Ты чего там, заснул?» Я спохватился, качаю. И снова сзади женский голос. Обернулся — Яэко. Стоит по ту сторону колючей проволоки, трава ей по пояс, и на меня смотрит.

Я сделал сердитое лицо.

И головой мотнул в сторону — отец, мол, рядом. Мы с ней встречаемся только поздно ночью. А Яэко не уходит. Смотрит на меня, странно так улыбается, и губы почему-то помадой намазаны. «Эй! — орет отец. — Опять не идет!» Я скорей опять качать. Яэко стоит, не двигается.

Я сказал: «Подожди до ночи».

Тогда она расстегнула блузку, рассмеялась и заголила грудь. Груди у нее круглые, белые, еще белей инсектицида. Так и засверкали на солнце. Я навалился, поднял давление в насосе до предела и рванул к проволоке. Хотел отругать Яэко, прогнать домой, но руки сами потянулись к ней. Раздвинул проволоку и ухватил за белую, податливую плоть.