Плач Агриопы - [16]

Он повернулся к нападавшим спиной, и тут же ощутил, как спину расцарапали острые коготки.

Бежать!

В глубь подвала, в крысиную страну, вопреки остаткам здравого смысла!

Павел натолкнулся на тумбочку, споткнулся о неё, своротил.

Тут же сам, всем весом, обрушился на скрипучий хлам.

Тумбочка, и без того едва дышавшая от ветхости, захрустела и рассыпалась на ломкие доски. Фонарь откатился в сторону. Павел ощущал поступь крысиной орды по своему несчастному израненному телу. Одна тварь оглушительно пискнула прямо над ухом.

Управдом попытался подняться, нога заскользила по гладким шёлковым тушкам, и обрекла на повторное падение. Когда бесконечное множество бритвенных зубов вцепились Павлу в бедро, он сделал то, что, в здравом уме и твёрдой памяти, посчитал бы верхом идиотизма: зажмурившись, надавил на спусковой крючок мушкета изо всех сил.

Павел выстрелил в крыс.

Из антикварного мушкета — наверное, из таких католики обстреливали гугенотов, — Павел попытался пристрелить одним выстрелом пару сотен разъярённых, почуявших кровь, крыс.

И у него это получилось!

Получилось?

Сперва управдом ощутил только: крысиная хватка на бедре — ослабла.

Вскоре исчезла вовсе.

Дробный топоток множества маленьких ног прекратился.

Павел не знал, выстрелил мушкет или нет. Самого выстрела он не слышал, но в ушах стоял звон, как после оглушительного хлопка или близкого взрыва новогодней петарды. Во второй раз за вечер Павел поднялся из положения лёжа и — на четвереньках — дополз до фонаря. Слегка восхитился неубиваемостью светильника: сколько уж раз тот падал с немалой высоты и продолжал работать подвальным солнцем. Взялся за ручку фонаря поудобней, обвёл лучом поля боя — и обомлел.

Весь подвальный пол был усеян трупами крыс. Большая часть тварей, по-видимому, сдохла мгновенно и бесповоротно. Мертвецы казались серыми холмиками на унылой равнине. Кое-кто из крысиного народа оказался покрепче сородичей, но и стойких хватало лишь на небольшую агонию: изредка отдельные экземпляры подёргивали конечностями или выгибались дугой, попыток подняться — не делали. Павел в недоумении осмотрел мушкет. Понюхал воздух — не учует ли запаха пороха, или любой другой взрывчатой смеси. Даже прикоснулся к серебряной зловещей змее, подозревая, что выстрел, если он был, мог разогреть ствол мушкета. Все дилетантские проверки закончились ничем: порохом не пахло, змея была абсолютно холодна, и даже как будто слегка подмораживала изнутри.

Управдом был озадачен донельзя, но всё ж не до такой степени, чтобы не понять: путь из подвала — свободен.

Он решил, что над загадкой мушкета поразмышляет позже, а пока завернёт драгоценное оружие в обёртку поневзрачней и перенесёт домой — будь что будет. В углу, где Павел отбивался от крыс, обнаружилось несколько больших матерчатых мешков — в такие на овощных рынках иногда фасуют картошку: по двадцать кэгэ на мешок. Мушкет не помещался ни в один из них целиком, но Павел изловчился — одним мешком обернул приклад, другим — ствол, — и поспешил из подвала прочь, унося с собою оружие.

На улице полностью стемнело. Дождь едва накрапывал. Никого не встретив, Павел доковылял до своего подъезда, поднялся на лифте на свой этаж и затащил тяжёлую ношу в квартиру.

Только дома он подумал, что многие десятки дохлых крыс в подвале нужно будет как-то истолковывать и объяснять — хотя бы слесарю, который придёт вставить новый замок. Как бы не пришлось вновь иметь дело с эпидемиологами — теперь уже спецами-ветеринарами. Наклёвывалась новая неприятная проблема, но управдом постановил поисками её решения озаботиться утром.

Он осмотрел себя. Раны от крысиных зубов и синяки от нескольких падений оказались на удивление не критичны. Павел этому сильно удивился, с содроганием вспомнив, какой невыносимой казалась в подвале боль. Он обработал раны. Поразмыслил, не нужно ли срочно вызвать скорую — сделать антистолбнячный укол, или вколоть сыворотку от бешенства. Павел не имел понятия, что следует предпринять после крысиных укусов, но ощущал смертельную усталость и решил, что медицинские процедуры тоже подождут до утра.

Он улёгся на диван, прислонив мушкет к старому пузатому телевизору, что стоял напротив на полированной тумбе. Почему-то — один на один в комнате с серебряной змеёй — он не решился выключить свет. Свет исходил от большой трёхрожковой люстры. На этой покупке давным-давно настояла Еленка, ненавидевшая темноту. Свет был ярок и, словно зануда-учитель, повторял управдому, что времена средневековья давно закончились. Мушкет, в электрическом свете, казался лишённым своей странной магии. Засыпая, Павел кивнул ему, как старому знакомому, и пробормотал дурашливо:

- Ты чей? Ты за красных или за белых?

* * *

Человек сидел на грубом табурете, опирался локтями о чёрный, словно прокопчённый, стол. Широкими ладонями он сжимал голову. Человек то едва слышно плакал, то по-звериному подвывал. Стол перед ним был уставлен глиняными чашами разных форм и размеров — чаще всего встречались кособокие и кривые, вылепленные кое-как. В каждой белело молоко. Не было похоже, чтобы молоком лакомился хоть кто-то в этом доме — в чашах плавали в избытке дохлые пауки. Некоторые из них, вероятно, захлебнулись уже давно — чернели неподвижными кляксами на белом, поджав лапы или, наоборот, раскинув в стороны — в зависимости от того, смирились ли со смертью быстро, или до последнего мгновения цеплялись за жизнь. Хватало и живых, будораживших молочную гладь судорожными ужимками. Некоторые выбирались из западни на дрожащих конечностях и ползали по столу, оставляя за собою едва заметный, быстро высыхающий, след.