Плацебо - [3]
– Это кто? – спросила Нана, ковыряясь длинным шеллаковым ногтем в крайнем зубе.
– Ну, как кто? Финалист третьего сезона. Ты еще за него болела сильно, помнишь? Борода у него еще, глаза синие-синие…
– А, это тот с рукавами забитыми? И вроде еще между лопаток у него было вытатуировано «e = mc2»?
– Ничего себе! – поразилась Луна. – Имени не помнишь, а такие подробности всплывают. Помнишь, что с ним стало? Иногда чувствую себя так же – совершенно разбитой. Как он говорил? «Я – булавка, которую воткнули в камень…»
– Какая булавка? Какой камень? Луна, ну что ж ты так любишь все усложнять? Жизнь – проста, забыла? – В качестве доказательства Нана продемонстрировала свое запястье. Черные аккуратные буковки, выжженные на бледной коже: «Carpe diem», ввинчивались в голову Луны как маленькие буравчики. Дррр-дррр-дррр.
– Ты права, – пробормотала Луна, – ты всегда права. А насчет денег… Да, одолжи, если не передумала.
Глава 2
Я маленькая кукурузка
Жила была девочка Луна, она пробыла в утробе матери на две недели меньше положенного и выбралась на свет белый с помощью железных щипцов, прорвав отчаянным криком установившуюся на мгновение тишину.
Сьюзан, женщина с разрезанной промежностью и очаровательной улыбкой, прижала ее к груди так крепко, как только могла, и обменялась с ней своей микрофлорой. Психологи считают этот момент крайне важным во взаимоотношениях мать – ребенок, а Луна просто любила мамину грудь, потому что она была белая, мягкая, и из нее лилась живая водица, лекарство от всех болезней! Много позже Луна даже завидовала маме и ее волшебной груди.
Жила была девочка Луна, и у нее было родимое пятно на левой лопатке в форме лопаты, что определенно значило: когда-нибудь она найдет настоящий клад, ведь лопаты не появляются на маленьких девочках просто так.
У Луны был отец по имени Вильгельм, большой и сильный, родом из страны скал. Он с детства зачаровывал дочь историями о волшебной красоте фьордов и тихонько напевал ей на ухо: «…души уходят в Вальхаллу». Вильгельм рассказывал и рассказывал, а девочка Луна устремлялась вслед за своей фантазией в подземный мир, покрытый сочным мхом и прахом нетленных сказаний. В мир, где великаны вымерли, потому что были слишком большими и слишком вежливыми: когда они выросли настолько, что край мира стал упираться в их ступни, они все вместе спрыгнули с края мира в неизвестность, чтоб не наступать друг другу на ноги.
Девочка Луна никогда не рассказывала своей матери о том, почему великаны вымерли на самом деле, она не доверяла ей после того, как мать однажды сбежала от них с отцом. Мать Луны вообще любила бегать, ее белые пятки мелькали то тут, то там, ей было интересно абсолютно все. Обычно она бегала одна, но однажды она откопала археолога и начала бегать с ним вместе, что совершенно не нравилось ни Луне, ни Вильгельму, ни великанам, но нравилось Сьюзан, ее матери, которая танцевала-танцевала на зыбучих песках своей ускользающей молодости. В ней было столько неподражаемого желания жить! Жизнь таилась в неугомонной синей жилке на дряблой шее, в веснушчатых плечах, поющих оду солнцу, в лучистых морщинках вокруг глаз. Луна была поздним ребенком. Вильгельм восхищался своей женой, но для этого ему приходилось соблюдать определенные ритуалы: вставать с рассветом, пить крепкий зеленый чай по утрам, делать фигурки коров из красного дерева и мастерить для них траву из зеленой проволоки. Вильгельм делал зарядку, чистил зубы не меньше четырех минут и усердно совал свои эмоции в мясорубку самоанализа, съедая их преобразившимися и кроткими.
Семью Луны можно было бы назвать по-настоящему счастливой. Случайный фотограф, прицелившийся из своего зеркального хронометра в их окно, мог бы сделать отличный снимок, послать его на традиционный конкурс «Самая счастливая семья» и выиграть, скажем, абонемент на круглогодичное посещение бассейна для пар с детьми. Загвоздка подобных конкурсов фотографии заключалась в том, что призы подразумевали: фотографы и являются членами «счастливых семейств» и могут запечатлеть собственную жизнь. Иногда так и было. В таком случае от фотографий разило старательной искренностью и настолько гармоничной экспозицией, что это вызывало дисгармонию у судей. Ведь они тоже непременно были «людьми семейными» и волей-неволей включались в конкуренцию. Или был второй вариант: фотографы-одиночки охотились за моментами, воровали их у сонных, утренних, очень живых жертв. И тогда фотографии могли получиться по-настоящему чудесными, но у фотографов не было никакой мотивации, потому что спустя несколько этапов фотогонки им доставалось «10 часов совместного занятия сальсой для постоянных партнеров с детьми» или «Уроки оригами для самых маленьких».
Вильгелем чувствовал себя картинкой, висящей на замызганной стене в бургерной рядом с огнетушителем. Он знал точно, что это за картинка: светит солнце, он, в плавках, с расправленными плечами, обнимает Сьюзан, свою огненную фею, правой рукой, а она хлещет грушевый сидр и хохочет. Маленькая Луна сидит у него на плечах, и левой рукой он придерживает ее, чтоб она не свалилась. Радомеров на них нету, взгляду не за что зацепиться, небо и море сливаются, не находя никакой преграды. Вот это было бы здорово! И отчасти так и есть. Если раскатать привычную горечь на языке, заесть безвкусной кашей, подсластить ежевичным вареньем или старым вспоминанием и проглотить… Проглотить и отправиться туда, где небо и море сливаются, не находя никакой преграды, и купить сидра, и сделать фото…
