Письмо живым людям - [6]

Ясутоки сидел, будто прирос к тому месту, где Коль оставил его вчера. Рядом, резко контрастируя с ним, сидел генерал. Когда Ясутоки встал, генерал обернулся к двери.

Тело само собой приняло стойку, и рука метнулась к козырьку. Генерал дружелюбно кивнул. У него было жесткое лицо с застарелым шрамом, широко посаженные глаза и седые виски. У него были необъятные орденские планки и мундир, как у Коля, с иголочки. Фуражка лежала на столе, отражаясь в его зеркальной глади.

— Доброе утро, — сказал Ясутоки. — Как спалось на новом месте, Коль?

Коль смотрел на генерала.

— Э-э… вольно, майор Кречмар, — проговорил генерал. — Отвечай на вопрос врача.

— Мне спалось прекрасно, — выдавил Коль, опуская руку.

— Это Гийом Леточе. — Ясутоки смотрел пристально. — Он начальник планетологического отдела, а сейчас — представитель планетологов в группе адаптации.

— Садись, будь добр, — сказал генерал.

— Есть, — потерянно отозвался Коль, деревянно подошел к свободному креслу и сел на краешек. — Простите… я никак не ожидал. — Он кашлянул. — Вчера я не видел…

— Неофициальная встреча, — скупо пояснил генерал. — Мы подумали, тебе утомительно будет козырять сразу после посадки. И кстати, тебе уже объяснили, как теперь воспринимается обращение «вы». Объяснили? — Он вскинул острый генеральский взор на Ясутоки.

У Ясутоки от этого взора не пересохло в горле. Он запросто ответил:

— Да, Гийом, конечно.

Фамильярное «Гийом» больно ударило по ушам, и в то же время Коль почувствовал себя чуточку вольнее.

— Ну так. — Генерал вновь повернулся к Колю: — Мы не в армии, мы космонавты. Форма — дань уважения.

— Ясно.

— Вот и хорошо. Держись свободнее. Можешь, например, положить ногу на ногу. — Коль положил ногу на ногу. С легкой снисходительной улыбкой генерал склонил голову чуть набок. — Но можешь и не класть. — Нога Коля дернулась, но он, стиснув зубы, оставил ее как была. — Кстати, ты уже при полном параде, а по утрам и теперь умываются. Правда, несколько иначе, чем в твое время. Пойдем, покажу… — Коль похолодел. Генерал осекся. — Пусть Ясутоки. Все-таки я сегодня в мундире.

Коль едва не расплылся в благодарной улыбке. Он представить себе не мог, чтобы генерал-лейтенант ВВС, пусть даже нынешний, пусть даже в форме западноевропейской, но все равно, черт возьми, парадной, стал бы его учить пользоваться туалетом. И, видимо, тот понял. Как они все чувствуют, в который раз подумал Коль.

— Ясутоки-сан, — с укоризной сказал он, когда они вышли из комнаты. — Что ж вы из меня идиота делаете?

— Почему? — Ясутоки, волнообразным взмахом двух пальцев небрежно открывая еще одну стену, изумленно воззрился на него. Так изумленно, что Колю показалось: глава группы адаптации фальшивит — прекрасно понял, как обескуражен Коль, но делает вид, будто все в порядке вещей.

— Почему, почему… Глупо, вот почему. Идет майор из койки в сортир, а на проходе такая шишка.

Ясутоки улыбнулся как-то очень по-японски — одновременно и приторно и насмешливо.

— Шишка, — сказал он, нежно погладив себя по жестким смоляным патлам, — вот здесь вскакивает, если ушибешься.

— Черт возьми. Так это что, вообще маскарад?

— Нет, Коль, — ответил Ясутоки очень серьезно. — Это уважение. Все профессии равны. Представь, как нелепо выглядел бы, скажем, доктор наук, встающий во фрунт и рявкающий «Так точно!» и «Никак нет!» при разговоре с академиком. Но традиции тоже есть у всех. У нас, врачей, — белые или голубые халаты, скажем… Нет, вот так, на себя потяни… А космос все же — дисциплина в экипаже, организованность, опасность, в конце концов… Всеволода помнишь?

— Что я, псих, чтоб не помнить?

— Он глава Координационного центра космических исследований. Маршал.

Коль даже поперхнулся. А я его вчера обнимал, пронеслось в голове. Рыдал на плече… Потом он представил Всеволода в маршальской форме. Высокий, поджарый, широкоплечий. Бородатый… Вспомнились кабаньи рыла маршалов той жизни.

— Марешаль де Франс… — пробормотал он. Ясутоки усмехнулся. — А почему, — Коль поколебался, как назвать генерала, да так и назвал, — генерал сегодня в форме?

— Зови его по имени, как и всех, — опять все учуяв, поправил Ясутоки. Осторожно взял Коля за локоть: — Сегодня все будут в форме. Похороны.

Коль резко обернулся. Разом погасла музыка в душе, будто задули свечу.

— Когда? — глухо спросил он.

— В полдень.

…Всеволод, отсверкивая огромными звездами на погонах, вел скорди над самой толпой. Ей не было конца, десятки тысяч людей пришли сюда.

Стена была видна издалека. За нею уперся в июльское небо черный конус катера, на котором перевезли с крейсера тела погибших. Тех, кому повезло погибнуть раньше, чем Пятнистый лишайник превратил остальных в плесневелые холмики слизи.

Скорди осел метров на пять, чуть развернулся. Коснувшись алого покрытия площади, замер боком к стене.

Солнце свирепо жгло, в его пламени синий лабрадор Стены казался черным.

Всеволод вышел из скорди и остановился, ожидая. Коль поднялся, они вместе подошли к Стене и вместе вошли в ее тень. У Стены лежали три капсулы. На каждой было имя.

Коль нашел ее капсулу.

Пластик был непрозрачным, синим, как вечернее небо, и Коль мог лишь вспоминать.