Письмо - [2]

– Телеграммы дороговато, дядя Миша.

– Эх, молодежь! – укоризненно говорит комендант. – Секрет вежливости вами утрачен. А вы себе представляете, что такое телеграмма для родителей? Они ж ее на праздничный стол положат и будут всем показывать! «Поздравляю целую люблю» – три с полтиной, самое большее, а вы: дороговато! И еще хотите, чтоб вас любили. Конечно, родители все равно будут любить: и вежливых и грубиянов. Иная мамаша скажет: «Мой Женечка такой…»

– Почему именно Женечка? – сдержанно спрашивает Суботеев. Он как раз послал родителям телеграмму, но не считает нужным сообщать об этом.

– Ну, все равно, не Женечка, так Алик или Валерик. Мамаша скажет: «Мой Валерик такой грубый!», а у самой при этом на Лице сияет полный материнский восторг.

– Дядя Миша, – томным речитативом произносит Володя, аккомпанируя себе на гитаре, – а вы любимым девушкам посылали поздравительные телеграммы?

– Откровенно говоря, нет, – признается комендант. – Но время было совсем другое, вы учтите. Тридцать семь лет тому назад в Москве на каждом углу не торговали цветами. Хлеба и того не всегда ели досыта.

– И все-таки вы были влюблены?! – искренне удивляется Коля Матушкин. Он дожевал последний ломтик колбасы и теперь хрустит печеньем.

– Обязательно!

– И в кого, если можно?

– Можно. В нее, в Клавдию Ивановну.

– И на всю жизнь?! – Володя берет звенящий аккорд.

– Обязательно и принципиально!

– Дядя Миша, присаживайтесь, что же вы стоите! расскажите, это же интересно!

– Извольте, расскажу, но вкратце, потому что некогда. Мне было восемнадцать, а ей семнадцать лет. Я был пильщиком, она прачкой… Я уходил на фронт и сказал ей… Гм… Только предупреждаю, товарищи, что лексикон у меня в ту пору был небогатый. – Он говорит это с достоинством, давая понять, что теперь его лексикон обогатился несравненно против прежнего. – Я сказал ей: «Клава, мы еще долго будем с тобой тянуть эту волынку?»

– А она что?

– Она спросила: «Что это еще за волынка?» Я говорю: «Ну, все равно, канитель. Потому что я еду на фронт». А она мне ответила: «И я с тобой». Я, конечно, предупредил: «А если убьют?» – «Все равно, говорит, пускай с тобой вместе. Только я знаю, что нас не убьют…» Вот и все. Вы, может быть, скажете, мало убедительных слов? Да, слов было мало, но было много чувства. Так-то, дорогие мои.

– Возьмите печеньица, дядя Миша, – растроганно говорит Коля и протягивает коменданту коробку. – Сдобный набор.

Володя минорно тренькает на гитаре. Женя молчит.

– Вот видите, у вас и без писем обошлось прекрасно, – говорит Володя. – А вы советуете непременно писать!

– Теперь бы написал непременно, будь я на вашем месте, – убежденно говорит комендант. – Время же совсем другое: красота жизни, простор для развития высоких чувств, законченное среднее образование. Но У вас, у молодежи, секрет утерян, в этом и беда. Вот и Зина моя говорит…

Коля поперхнулся печеньем и закашлялся. Володя начал наигрывать: «Кто может сравниться с Матильдой моей…», а Женя сделал холодное лицо и отвернулся. Дядя Миша продолжает:

– Вот и Зина. Она в литературном учится. Говорит авторитетно: про любовь нынче не умеют выразительно писать. Кто умеет? Симонов, Щипачев… Раз, два – и обчелся. Зина считает, что, например, Пушкин…

Неожиданно для всех Женя Суботеев говорит глухо и порывисто:

– «Я вас любил: любовь еще, быть может, в моей душе угасла не совсем; но пусть она вас больше не тревожит…»

– Именно! – восклицает дядя Миша. – Не тревожит! Ведь как заботливо сказано! В настоящей любви должна наличествовать вот именно эта самая трогательная бережность. Зиночка у меня тоже часто к этим стихам прибегает: «Я не хочу печалить вас. ничем…» Так ведь, кажется?

– Так!

– А у иных бывает не так, – говорит комендант. – Сначала: не хочу тебя ничем печалить, а потом: ты стара, ты дурна, ты мне больше не нужна. Не поощряю такого отношения! Ну, я заболтался с вами. Работайте.

Володя срывается с места и выбегает из комнаты вслед за комендантом.

– Дядя Миша, о чем я хочу вас просить…

– Слушаю.

– Вы бы могли написать такое письмо?

– Какое? Поздравительное?

– В общем, поздравительное. Но так, чтоб было понятно…

– Про любовь?

– Угу!

– Мне, милый друг, без надобности.

– Для меня.

– А сам что же?

– Анатомия замучила, боюсь тройку схватить. И потом, откровенно говоря, я не сумею. У меня же совсем не было практики, дядя Миша! Видите, даже ваша Зина в литературном учится и говорит, что о любви не умеют писать. А у вас так здорово получается! Напишите, дядя Миша! Но чтоб никто, чтоб ни одна душа не знала, ладно?

– Оказия! Ну, раз тебя анатомия задушила, пойду тебе навстречу, но не ручаюсь. А она какая, девушка-то?

– Она… исключительная!

– Вот это правильно. Если любишь – значит все другие исключаются, иначе и быть не может. А поспеет письмо к празднику-то? Нынче пятое.

– П… поспеет. Авиапочтой. Только чтоб ни одна душа не знала! Дайте слово.

– Ну-ну. Не было коменданту заботы.

…Вечером комендант сидит за чаем и сосредоточенно трет блестящую лысину.

– Зинушка, матушка, выручай. Не хочется перед ребятами авторитет терять.

– Нашему отцу мало хозяйственной деятельности, – говорит Клавдия Ивановна, разливая чай. – Он морально-этическими вопросами занялся.