Письмо из Солигалича в Оксфорд - [12]

Подарок! - раздался за моей спиной жалобный вскрик жены.

Вашего подарка больше не существовало. Флакон духов, изрядно потраченный, стоял на тумбочке возле дивана. Восхитительные баночки с кремами, к девственной поверхности которых жена так и не решилась прикоснуться, служили теперь, опустошенные, посудой для замызганных кукол, устроивших пиршество под столом. А одна из кукол была заботливо укутана в грязную тряпку, в которой с трудом угадывался роскошный атласный чехол с нежно-розовыми цветами по белому полю.

- Разбудили все-таки! - раздраженно сказала маленькая женщина, появляясь из кухни на голос ребенка. Детей на диване было двое. Мальчик лет десяти встал и одевался, поглядывая на нас, как волчонок. В простынях копошилась и капризно попискивала девочка трех-четырех лет.

- Где наш чай? - почему-то спросил я. Можно было задать десяток других, не менее важных, вопросов.

- Та дети же, разве непонятно, - недовольно бросила через плечо женщина, одевая на постели дочь.

- Что?!

Что, что. Дети, говорю, повытаскивали, я потом вон туда в кучу свалила все ваше.

Мальчик, широко зевая, влез грязными носками в мои зимние ботинки и потянул из шкафа что-то зеленое...

Вы уже догадались, конечно, что это был мой ни разу не надеванный шотландский свитер - Самое теплое место на земле, как гласила еще не сорванная с него фирменная этикетка. Мальчик натягивал его привычно- судя по всему, не первый раз. Он пользовался им как удобным балахоном. Я схватил его за плечо, не веря своим глазам: этот свитер, ради которого я прибегал к вам рано утром занимать деньги, - свитер был порван, на животе зияла дыра!

Женщина проследила за моим взглядом.

- Собака у вас кусачая, - на всякий случай сказала она примирительно.

- Так это собака порвала мой свитер? - медленно произнес я, чувствуя, что теряю контроль над собой.

- А хто, мы, что ли? Будут еще за всякое свое старье с нас спрашивать. Имели бы в доме нормальный теплый туалет, никто бы ничего не надевал. Не идти же во двор в выходной одежде! Выдумали еще, свитер. Может, у вас и брильянты пропали?

Постой, - тихо сказала жена, понимая, что сейчас может произойти что-то ужасно некрасивое.

- Та не бойтесь, мы скоро съедем. К вечеру муж вернется и скажет, нашел он другую квартиру или нет. Если найдет, сегодня же и съедем. Это не знаю кем надо быть, чтобы жить вместе с такими занудами...

Мужа мы ждать не стали. Я сам вынес чемоданы и сумки незваных гостей на шоссе, и маленькая женщина в меховой шубке, небрежно взмахнув ручкой, затянутой в дорогую перчатку, тут же остановила машину.

- Это вам так не сойдет, - шипела она на прощанье, пропихивая детей на заднее сиденье. - Все ваши знакомые узнают, как вы выгнали мать с двумя детьми на мороз. Пересчитайте свои брильянты!

Потерь оказалось гораздо больше, чем мы могли предполагать в первые минуты. Много дней после этого, вспоминая о какой-нибудь своей вещице, жена или я обнаруживали, что она порвана, перепачкана или испорчена каким-либо иным образом. Было просто загадкой, как этой семейке удалось в три-четыре дня, что они здесь провели, имея при себе обширный гардероб своих вещей, переносить и перепробовать почти все наше. Разговор по телефону с хозяином дачи почти ничего не разъяснил. Это были знакомые его знакомых из Харькова, приехавшие в Москву искать удачи, люди при деньгах, которым захотелось просто захотелось, и все тут, - встретить Новый год в подмосковном лесу... Да я и не настаивал на разъяснениях. В нашем положении трудно было на чем-то настаивать.

О сне после тяжелой дороги, конечно, не осталось и мысли. Бесцельно шатаясь по квартире, где все напоминало об учиненном погроме, мы с женой замкнулись каждый в себе и старались не говорить ни слова. Слишком длинным и бурным мог бы получиться разговор, с несправедливыми взаимными упреками, как бывает всегда, когда настоящие обидчики недосягаемы. Нам обоим было тошно. Мы понимали, что произошло что-то необратимое и во взаимоотношениях с хозяином, и в нашем отношении к этому жилищу, в результате чего мы уже не выдержим долго такой жизни. А другой не предвиделось.

В конце концов, собравшись с духом, жена взялась перемывать посуду и убирать чужую грязь, а я отправился в Москву за лекарством.

Пытаясь навести в то несчастное утро в своих сумбурных ощущениях хоть какой-нибудь порядок, я осознавал одну постоянную и весьма существенную составляющую своего раздражения.

Дело в том, что семейка, свалившаяся на наши головы, принадлежала к определенному сословию, процветавшему и прежде, но особенно расплодившемуся в последние годы. Хозяин дачи не упустил заметить в их пользу, что они люди состоятельные. Это была правда. Меня, признаюсь честно, с первого взгляда уязвили норковая шубка (какой, я точно знал, никогда не будет у моей жены), расшитые дубленки на детях, да и весь остальной небрежно забрасываемый на наших глазах в чемоданы и сумки скарб: кожаные пиджаки и юбки, импортная обувь, яркие мохнатые джемперы, дорогие безделушки... Дело ведь не в том, что я позавидовал чужому добру. Не завидовал же я, скажем, большому дому вашей матери или вашей новой машине. Глядя на жизнь в Англии, я, не скрою, часто желал такой жизни себе и своим близким, но это не было желанием отнять или перераспределить, скорее уж - заработать. Выражаясь в традиционных русских понятиях, ваше благосостояние было справедливым, оно создавалось трудом, причем наибольшую ценность в моих глазах представляли не предметы, а сам уклад жизни, в который они были очень умно встроены, то есть опять-таки прежде всего приносящий пользу труд. Труд был главной моральной ценностью вашей жизни, все остальное прилагалось к нему как необходимые или желательные условия, и этот порядок мне очень нравился. Вот еще на что стоит обратить внимание: описанный мной скарб был бы для вас, как и для большинства отнюдь не бедных ваших соотечественников, недопустимой и, главное, ненужной роскошью. Таким он был и в наших глазах. Так что дело не в вещах и предметах - дело в обстоятельствах, при которых все это было перед нами выставлено, в том, что этот набор служил знаковым отличием, символом, действительно выражающим огромное преимущество его обладателей перед нами в российской общественной иерархии. Торжество всесильного, уверенного в себе хамства выпирало в откровенном презрении этой семейки к нам, нашему неустроенному быту, нашим вещам. Они ведь не умышленно, не со зла перепортили и испоганили дорогие нам предметы; им все наше действительно казалось хламом, годным лишь дл того, чтобы воспользоваться этим на скорую руку; они признавали только престижные, знаковые ценности, а представления о ценности обычных вещей, о самоценности всякой жизни и неприкосновенности чужого имущества в их головах не умещались.