Письмена на орихалковом столбе - [40]
Когда сейчас, по прошествии стольких лет после разговора с Арбисманом[87], я решаюсь разработать возникшую тогда фабулу, мне почему-то хочется изменить ее финал. И здесь мне видится несколько версий.
По первой из них — правда, это скорей литературный ход, а не версия, — это были дневниковые записи (в поданный материал тогда необходимо внести исповедальный оттенок и хронологию), которые некто, назовем его на сей раз Лостманом[88], больше для определенности, нежели привнося сюда символ, вел в пору пылкой юности, про которые начисто забыл и которые теперь (здесь в повествовании совершается естественный переход от первого лица к третьему) перечитывает в зрелости. И герой, уже умудренный опытом, переосмысливает написанное с позиций пережитого. В одном из вариантов данного финала он даже не узнает своего почерка. Подобная развязка, однако, мне представляется чересчур поверхностной и до дурноты реалистической, чтобы претендовать на правдивость.
По другой версии пропажи и вызванные ими гнетущие ощущения, исчезновения, отдающие сказочностью и волшбой, поселившийся в душе ужас потерять окончательно все чувства, непрестанно притупляемые какими-то колдовскими чарами, рвущая горло тоска и медленно, но неизбежно, словно перед началом какого-то иного театрального представления, меркнущий свет — все это атрибуты кошмарного сна, после которого потрясенный протагонист встречает явь. Философии в этом случае отводится роль служанки литературы, с ее постоянными наваждениями и галлюцинациями.
В третьей гипотезе, к которой я все больше и больше склоняюсь, все наоборот: явь выступает как сон наизнанку. Действительно, ведь если мы, как считали древние греки и китайцы, всего лишь герои чужих сновидений, то почему бы Сновидцу, управляющему в отличие от людей своими сновидениями, и не возвратить нам однажды утраченного? Ведь даже в наших неумелых снах возможны возвраты прошедшего, которое, казалось бы, утеряно навсегда. Так рассуждает герой — или я — в финале. Под влиянием идей монаха Петра Дамиани[89], считавшего, что для Бога возможно сделать Небывшее Бывшим (а значит, Он способен вернуть ему и прошлое), герой, подобно Кьеркегору, потерявшему Регину Ольсен, ждет чуда повторенья[90].
Абсурд, проступающий в такой концовке, обнадеживает. Ведь вернул же Господь Иову его пропажи![91]
Трактуя в этом ключе свои наблюдения и загадку исчезновений, протагонист решает, что Бог пока еще только делает Бывшее Небывшим. На этом он и успокаивается. Ибо цели Бога недоступны смертным. Или же этими объяснениями довольствуюсь я, наполняющий ими своего героя, я, перечитавший недавно у Шестова об экзистенциональности Кьеркегора, а также «Другую смерть» у Борхеса, где как раз и повествуется, как благодаря Божественному вмешательству на скрижалях стирается запись Бывшего, с тем чтобы потом заменить ее, сделать Небывшее Бывшим?
Наконец, комбинируя и переплетая версии, можно предложить еще одну — их симбиоз. Если жизнь — сон, а смерть — лишь пробужденье, то, быть может, там, за гранью, за напрасно пугающей чертой и наступит повторенье. Быть может, там и вернется обладание вновь распустившейся красотой, красотой, так поблекшей при жизни. Еще проще переформулировать последнюю гипотезу в терминах метемпсихозы, дав тем самым очередную ветвь финала, согласовав ее, скажем, с индуистской сансарой[92]. Когда ты рождаешься вновь, то мир, как подсолнух, поворачивается к тебе стороной чувственной; когда близок к смерти — костенеющей, где царит боль утрат и пропаж[93]. И так до бесконечности, в замкнутом цикле.
Бедняга Лостман! (имя опять воскресило полные бессильной грусти глаза моего меланхоличного приятеля, зачавшего в беседе твой образ). Неужели тебе суждено провести остатки скудеющей жизни в холоде и аскетической отрешенности восточных учений? Ах ты, умничающий никчемник, неужели тебе так никуда и не деться из своей сжимающейся скорлупы? Ах, Лостман, Лостман — совсем пропащий…
Итак, перечисленные варианты развязки интриги сейчас лежат передо мной. Но я не знаю, какой предпочесть. Ведь выбирая любой из них, я обречен создать законченного Лостмана.
А это значит — навсегда потерять его.
ЛЕГЕНДА О ТРУСЛИВОМ И АЛЧНОМ СНОВИДЦАХ
Сказывают, что это случилось во времена правления Желтого Императора. Жил тогда один человек по имени Фуань-ди. Служил он мелким чиновником при сборщике податей и, будучи большим книгочеем, очень кичился тем, что он — благородный муж и следует во всем мудрым наставлениям Кун-цзы[94]. И вот однажды этот человек увидел во сне Смерть и сильно испугался. Испугался настолько, что, проснувшись, тут же решил бежать из своего родного города Ляояня куда глаза глядят. Велев жене собираться, он нагрузил на запряженную ослом телегу — а надо заметить, что жил он бедно — нехитрый скарб, посадил туда детей и отправился в путь через южные ворота к другому концу Поднебесной, в долину Желтой реки. Три дня и три ночи ехали они, и уже много-много ли отделяли их от дома, где хозяину во сне явилась Смерть. По-прежнему вставало и опускалось красное солнце, по-прежнему ослик упрямо вез их вперед, а жена кормила досыта по-прежнему безмятежно игравших детей, и суеверный глава семейства постепенно успокоился. Встречные паломники указали им бамбуковыми посохами на пыльную дорогу, которая вела в торговый город — тогдашнюю столицу империи, и они двинулись по ней. Вскоре они увидели вдалеке высокие стены из белого камня и башни, на которых развевались стяги с изображением хвостатого дракона. Фуань-ди понадеялся, что за этими крепкими стенами его минует всяческая опасность, и стал уже думать о том, как откроет в городе лавку и разбогатеет. Когда он переезжал горбатый мостик, переброшенный через опоясывающий столицу ров, он посмотрел вниз, и у него закружилась голова — то ли от высоты, то ли от мечтаний. Тогда он решил, что, придя на постоялый двор, первым делом выпьет рисовой водки. У кованых ворот, по бокам которых словно восковые фигуры стояли стражники с пиками, его караулила Смерть. «О, Фуань-ди, — сказала, издеваясь, Смерть. — Воистину ты оказался благородным мужем — я ведь все медлила идти за тобой, так вот ты сам пришел ко мне».
