Письма - [112]

Остаюсь, сэр, Вашим покорным слугой

Оскар Уайльд

159. МАКСУ БИРБОМУ

Отель де ла Пляж, Берневаль-сюр-мер

[Приблизительно 28 мая 1897 г.]

Мой дорогой Макс! Я не в силах выразить всю радость, которую я испытал от Вашего восхитительного подарка, дожидавшегося моего освобождения, и от Ваших очаровательных писем. Я раньше думал, что благодарность — тяжкое бремя для нас. Теперь я убедился, что от нее на сердце становится легче. Неблагодарному трудно идти по земле, ноги и сердце у него как свинцом налиты. Но если ты хоть в малой степени познал счастье благодарности, ноги твои легко ступают по песку и по водам, и ты готов со странной, внезапно открывшейся тебе радостью вновь и вновь исчислять не владения свои, а долги. Их я коплю ныне в сокровищнице сердца и, один золотой к другому, бережно перебираю на утренней и вечерней заре. Так что не браните меня за назойливые выражения благодарности. Просто это одно из удовольствий, доселе мне незнакомых.

«Счастливый лицемер» — чудесная, замечательная книга, хотя мне и не понравилась циническая прямота названия. Название, которое автор дает своему труду, будь то стихотворение или картина, — а ведь всякое произведение искусства есть либо стихотворение, либо картина, а в лучших из них сочетается и то, и другое, — есть отголосок греческого хора. Это единственное место в произведении, где художник говорит от первого лица, — так зачем же по собственной воле подхватывать прозвище, данное толпой? Впрочем, я знаю, как весело бывает подобрать какую-нибудь кличку и носить, как розу в петлице. Именно так обретали названия все крупные школы в искусстве. Не быть довольным чем-либо из того, что Вы сделали, — переживание для меня столь новое, что даже серебряная шкатулка, полная великолепных в своей бесполезности вещиц, которую практичный Реджи преподнес мне после моего освобождения, не заставит меня от него отказаться. Но пройдут годы, Вы, будете по-прежнему молоды и, вспомнив мои слова, поймете их справедливость и в последнем прижизненном издании оставите название неизменным. В этом я совершенно уверен. Пророческий дар — достояние тех, кто понятия не имеет, что случится завтра с ними самими.

Я рад был почувствовать в этой книге перекличку с «Дорианом Греем». До сих пор меня постоянно огорчало, что мой роман никакого другого художника не побудил к новому свершению. Ведь где бы ни рос прекрасный цветок — на лугу или на поляне, — рядом непременно должен вырасти новый цветок, столь схожий с первым, что он становится прекрасен по-своему; ибо все цветы и все произведения искусства таинственно тянутся друг к другу. И вот еще о чем я подумал, читая Вашу удивительную и совершенно новую для меня книгу: как глупо поступают тюремщики, лишая художника пера и чернил. Его труд продолжает кто-то на воле, внося в него восхитительную свежесть.

То, что это письмо написано на двух разномастных страницах, не должно внушать Вам беспокойства: причина этому не бедность, а экстравагантность. Напишите мне непременно — на мое новое имя. Искренне Ваш

Оскар Уайльд

160. РОБЕРТУ РОССУ {269}

Отель де ла Пляж, Берневаль-сюр-мер

[28 мая 1897 г.]

Мой дорогой Робби! Сегодня первый день, который я провожу в одиночестве, и, разумеется, день весьма несчастливый. Я начинаю осознавать свое ужасное положение изгоя, и меня с утра одолевают злоба и горечь. Прямо беда. Я-то думал, что смогу спокойно и просто принять все, как есть; но теперь на меня то и дело накатывает ярость, подобно холодному штормовому ветру, который губит едва взошедшие ростки. Я тут набрел на часовенку, полную диковинных святых, чрезвычайно готических в своем безобразии и очень ярко раскрашенных, — иные с улыбками, доходящими до оскала, в духе первобытных статуэток, — но все они для меня не более чем идолы. Меня смех разбирал на них смотреть. К счастью, в притворе я обнаружил прелестное распятие — не янсенистское, а с широко раскинутыми руками из золота. Оно меня обрадовало, и я отправился бродить по дюнам, где и уснул на теплой, колючей и бурой прибрежной траве. Прошлой ночью я почти не сомкнул глаз. Отвратительное письмо Бози лежало в комнате, и я имел глупость перечитать его перед сном и оставить подле кровати. И вот мне пригрезилось, что мать выговаривает мне за что-то строгим и тревожным голосом. Я ни капли не сомневаюсь, что в минуту опасности она всегда найдет способ меня предостеречь. Меня охватывает настоящий ужас перед этим злополучным и неблагодарным молодым человеком, перед его тупым эгоизмом и полной бесчувственностью ко всему, что есть в людях хорошего и доброго или хотя бы может таковым стать. Я боюсь этого несчастного, словно дурного глаза. Оказаться с ним рядом означало бы вернуться в ад, из которого, как я очень надеюсь, я выбрался. Нет, не хочу больше видеть этого человека.

Что же касается тебя, милый Робби, то меня мучает мысль, что иные из любящих тебя могут счесть, да и уже считают, эгоистичным с моей стороны позволять тебе и просить тебя время от времени ко мне приезжать. Но как они не видят разницы между нашим союзом в нероновы дни моего раззолоченного позора, исполненные роскоши, распутства и цинического материализма, — и твоими стараниями утешить одинокого, оплеванного человека в его бесчестье, заброшенности и нищете? Какое же скудное у них воображение! Если бы я вновь разбогател и пожелал вести прежнюю жизнь, ты, я полагаю, стал бы избегать моего общества. Ты осудил бы меня; но сейчас, милый мой мальчик, ты идешь ко мне с сердцем Христовым, ты оказываешь мне такую нравственную помощь, какой не оказывает и никогда не сможет оказать никто. Ты воистину спас мою душу — спас не в богословском, а в самом простом смысле, ибо душа моя была по-настоящему мертва, захлебнулась в трясине плотских наслаждений, и я вел жизнь, недостойную художника; но ты можешь исцелить меня и помочь мне. В этом прекрасном мире у меня никого нет кроме тебя, да мне больше никто и не нужен. Одно меня угнетает: на меня будут смотреть как на человека, проматывающего твое состояние и равнодушного к твоему благу. Ты прямо создан для того, чтобы помочь мне. Я рыдаю от отчаяния, думая о том, сколь во многом нуждаюсь, и рыдаю от радости, думая о том, что у меня есть ты.