Письма с войны - [4]

Но очень часто печаль исчезает так, будто ее и вовсе не было. Тогда мое настроение улучшается, я становлюсь терпимым, и все люди представляются мне если уж не прекрасными, то, во всяком случае, вполне достойными сожаления. И уже ни в ком из них я не ищу своего палача. Такое состояние может длиться иногда часами, но овладевает мной как-то неимоверно быстро и всегда неожиданно, словно блеснувшее на миг из-за плотной завесы облаков солнце, которое я часто ненавидел с поистине одурманивающей ненавистью. И если Вы полагаете, будто мне известно, что я без особого труда могу достичь такого счастливого состояния, во время которого делаю наброски к своим блестящим романам, только после восьми — десяти стопок водки, то легко можете представить себе, какую яростную борьбу я веду с его величеством алкоголем. Как должен сдерживать себя, переступая порог этой до отвращения ненавистной мне казармы, лишь бы не подпасть под влияние влекущих к себе мрачных пивных, где можно по-настоящему забыться. Вам они неведомы, эти грязные забегаловки, которые еще ни одной женщине не принесли счастья. Ах, именно они, эти смрадные, мрачные притоны, где задыхаешься от табачного дыма и где какой-нибудь изощренный мошенник подаст тебе сомнительное пойло, — именно они и дают забвение. Однако мои успехи в этой борьбе просто ошеломляющи. Я и подумать не мог, что у меня достанет столько силы воли. Можете мне поверить: я действительно ни разу — за то время, пока нахожусь здесь, — даже не помыслил о водке. Я почти горжусь этим. Снова и снова, когда порою я буквально изнемогаю от тоски и нежелания жить так дальше, мною овладевает искушение отдаться течению обстоятельств и призвать к себе безумие. И тут — Вам это может показаться странным — мне помогает мысль о Вас. Мне не хотелось бы объяснять почему, но это чистейшая правда. Вспоминайте иногда обо мне в Ваших молитвах или, быть может, в часы досуга, ежели Вам не придет в голову что-нибудь поинтереснее.

Однажды я, наверное, с благодарностью отплачу Вам за Вашу доброту, за разрешение писать Вам. Вы даже не представляете себе, сколь облегчают письма мою душу. […]

Нести эту ношу одному было бы мне не по силам.

С искренней благодарностью

Ваш […]

* * *

Мюльгейм, 4 ноября 1940 г.

[…]

Вчера, примерно в это время, я еще был у тебя…[2] напрочь забыв о предстоящем утре, которое теперь превратилось для меня в сегодняшний день. Со вчерашнего вечера, не переставая, льет дождь. И в такую непогодь нам пришлось долго шагать до нашего поста, расположенного вдали от города в чистом поле[3]. Все вокруг поблекло, промокло и обдает холодом. Но мне очень тепло, и я могу писать тебе письмо. Скоро, когда я заступлю на дежурство, я в течение целых двух часов буду думать только о тебе, и разве вправе я жаловаться, что моя одежда и сапоги насквозь промокли? […]

Обычно мы заглядываем в свое будущее на такую глубину, насколько это позволяет нам наше счастье. И всегда от свидания до свидания. Потому что наше будущее состоит лишь из одной войны и сплошных несчастий и, может быть, еще из разлук. Мне страстно хочется стать однажды — совсем ненадолго — слепым и глупым. Не знаю, сумею ли я выдержать такое в течение трех часов, но мне бы этого очень хотелось. […]

Я считаю секунды и перевожу их в часы, часы, громоздясь один на другой, переходят затем в дни, и так, пока не завершится долгая неделя. Завтра присмотрю себе более подходящий поезд. Через две недели я так или иначе приеду в Кёльн, если, конечно, у меня не будет дежурства. Ах, ежели вдруг в следующее воскресенье мне выпадет дежурить или будет объявлена боевая готовность, это станет еще одним подтверждением того, что нам хотят дать почувствовать, какие мы неудачники. Во всяком случае, часть дня я все равно буду свободен: либо утром, либо в середине дня, или же мне придется принимать тебя — упаси Бог! — в казарме. Знаешь, ужасно, когда унтер-офицер, или пусть даже офицер, громогласно рассуждает об искусстве, пренеприятно, когда в кино играют Бетховена или Моцарта, но все это более или менее естественно, ибо представляет эстетическое зло, но увидеть в казарме тебя — это самое что ни на есть непостижимое. Не знаю, вправе ли я ожидать от тебя такого. Я ни в коем разе не обижусь на тебя, если ты откажешься приехать. Так что хорошенько над этим поразмысли. Знаешь, пока у меня недостает сил запретить тебе это. […]

Так хочется написать тебе красивое письмо, но нет ни минуты покоя. Капрал и оба сослуживца болтают без умолку да еще и свистят, а один из них все норовит заглянуть мне сзади через плечо. Может, сегодня ночью, когда все уснут и я останусь совсем один, я напишу тебе что-нибудь хорошее. Или завтра; тогда уж я постараюсь отыскать какое-нибудь тихое кафе, спокойная обстановка которого настроит меня на более прочувственное письмо. Здесь же меня постоянно отвлекают и только мешают. […]

Сегодня у нас нет причин жаловаться, и я надеюсь, что в ближайшие недели они тоже не возникнут, а «недели» — это уже много. […] Нет, не могу. Не стану больше писать, не дают сосредоточиться. К тому же без четверти пять — я много раз принимался за письмо и опять бросал, а в пять мне заступать в караул. Быть может, вечером получится, когда все вокруг утихнет и все уснут.