Письма с мельницы - [5]

Двери мельницы были распахнуты настежь… У порога на мешке с мусором сидел дед Корниль и плакал, закрыв лицо руками. Вернувшись, он заметил, что в его отсутствие кто-то залез к нему и разгадал его грустную тайну.

— Горький я, горький! — твердил он. — Теперь мне только помереть и осталось… Осрамили мельницу…

И он так рыдал, что душа разрывалась, называл свою мельницу всяческими именами, говорил с ней, как с живой.

В это мгновение ослы добрались до площадки, и мы принялись кричать громко, как в добрую для мельников пору:

— Эй, кто там на мельнице!.. Эй, дед Корниль!

И вот мешки свалены кучей перед дверью, и доброе желтое зерно сыплется на землю со всех сторон…

Дед Корниль вытаращил глаза. Он взял зерно на ладонь и все приговаривал, смеясь и плача:

— Зерно!.. Господи боже мой! Настоящее зерно!.. Дайте мне наглядеться.

Потом он обратился к нам:

— Ах, я так и знал, что дождусь вас! Мукомолы — все жулики.

Мы хотели с торжеством увести его в деревню.

— Нет, нет, детки, сперва накормлю мельницу… Подумать только! Как давно у нее маковой росинки во рту не было!

А у нас у всех в глазах стояли слезы, когда мы смотрели, как старик мечется туда-сюда, опрастывает мешки, следит за жерновом, пока мелется зерно и тонкая пшеничная пыль летит к потолку.

Надо отдать нам должное: с этого дня мы никогда не оставляли старого мельника без работы. Затем, как-то утром, дед Корниль умер, и крылья нашей последней мельницы остановились, на этот раз навсегда… Корниль умер, и никто не заместил его! Что поделаешь, сударь!.. Всему на земле приходит конец, и надо думать, что прошли времена ветряных мельниц, как прошли времена бурлаков на Роне, королевских судов и пестрых курток.

Козочка господина Сегена

Пьеру Гренгуару, лирическому поэту.

Париж.

Ты, верно, никогда не переменишься, бедный мой Гренгуар![4]

Как! Тебе предлагают место хроникера в солидной парижской газете, и у тебя хватает духу отказаться?.. Да посмотри на себя, несчастный ты человек! Посмотри на свой рваный плащ, на стоптанные башмаки, на худое лицо, которое вопит о голоде. Вот до чего довела тебя страсть к звучной рифме! Вот что ты получил за десятилетнюю верную службу в пажах его величества Аполлона! И не стыдно тебе в конце концов?

Да иди ты в хроникеры, дурак! Иди в хроникеры! Будешь получать звонкой монетой, будешь столоваться у Бребана[5], а на премьерах сможешь щегольнуть новым пером на берете…

Нет? Не хочешь? Предпочитаешь не поступаться свободой и до конца жизни делать, что душе угодно?.. Ну, так послушай рассказ о козочке господина Сегена. Увидишь, к чему приводит желание жить на свободе.

Г-ну Сегену не везло с козами.

Все они пропадали у него одинаковым образом: в одно прекрасное утро обрывали веревку, уходили в горы, а там их съедал волк. Ни ласка хозяина, ни страх перед волком — ничто не могло их удержать. Говорят, козы были все своенравные, во что бы то ни стало хотели они на простор, на приволье.

Почтенный г-н Сеген был потрясен, он никак не мог понять нрав своих коз. Он говорил:

— Ничего не поделаешь, козы здесь скучают, ни одна у меня не уживается.

Однако он не терял надежды и, лишившись шести коз все тем же путем, купил седьмую; только на этот раз постарался взять совсем молоденькую, чтобы ей легче было привыкать.

Ах, Гренгуар, ну и красавицу же козочку купил г-н Сеген! Ну и красавицу же, с ласковыми глазами, с бородкой, как у сержанта, с черными блестящими копытцами, с полосатыми рожками и длинной белой шерстью, которая покрывала ее, как плащом! Почти такую же очаровательную, как Эсмеральдин козленок[6], — помнишь, Гренгуар? И совсем ручную, ласковую; она стояла смирно, когда ее доили, не брыкалась и не попадала ногой в подойник. Прелесть, а не козочка!..

Позади дома г-на Сегена был загон, обсаженный боярышником. Туда-то он и поселил свою новую питомицу. Он привязал ее к колышку на самом лучшем месте лужайки, позаботился, чтобы веревка была достаточно длинная, и время от времени заходил посмотреть, хорошо ли его козочке. Козочка чувствовала себя отлично и с таким аппетитом щипала траву, что г-н Сеген был в восторге.

«Наконец-то я нашел козу, которая не соскучится у меня!» — думал бедняга.

Г-н Сеген ошибался: козочка заскучала.

Раз как-то, глядя на горы, она подумала:

«Как, верно, привольно там, наверху! Как весело скакать среди вереска без проклятой привязи, которая трет шею!.. Ослу либо быку под стать пастись в загоне!.. А козам нужен простор…»

С этой минуты трава в загоне стала казаться ей невкусной. На нее напала тоска. Она отощала, убавила молока. Жалость брала смотреть на нее, когда она старалась сорваться с привязи и целыми днями, повернув голову в сторону гор, раздув ноздри, печально тянула: «Мэ-э-э!»

Г-н Сеген, правда, замечал, что с козочкой творится что-то неладное, но не догадывался, что именно. Однажды утром, когда он ее подоил, козочка повернулась к нему и сказала на своем языке:

— Послушайте, господин Сеген: я скучаю у вас, отпустите меня погулять в горы.

— Ах ты, боже мой! И она тоже! — воскликнул пораженный г-н Сеген и тут же выронил подойник; потом сел на траву около козочки.

— Что же это, Бланкетта? Ты хочешь уйти от меня?