Письма о письме - [16]
Моя критика Крили гораздо (по видимости) злобнее: я не считаю, что он умеет писать. У меня нет сомнений, что он то же самое думает и обо мне.
Художник способен лишь на одно или 2: продолжать писать или прекратить писать. Иногда он продолжает и прекращает одновременно. В итоге, конечно, Бесстрастный Критик сцапывает всех нас и мы прекращаем ого-го как.
Я рад, что вы думаете о защите души, многие про это забыли или же это считается Романтической Чепухой более невоплощенного прошлого, когда казалось, что мы про себя еще не знали столько, сколько знаем сейчас. Но основа все та же: если достаточно долго валяешься в дерьме – выглядеть будешь им же. Нам нужно лишь одно – выяснить, что это такое, чтобы в нем не валяться. Мне так же не хотелось бы преподавать первокурсникам английский, как точить болты на заводе. И то и другое – достаточное проклятье само по себе. А когда с этой частью разделаешься, нам прислуживает досуг, который мы оставляли на потом. Это крупный клиент. И множество раз, сколь хорошо б ты этого клиента ни обслужил, другая часть – обточка болтов, преподавание первокурсникам английского, от тебя отъедает. Некоторым художникам (в прошлом больше, по моим ощущениям, чем теперь) перепадает больше досуга от того, что они не работают, а следовательно – голодают, чтобы нагнать Время, но в этом слишком уж часто зубастый капкан: самоубийство или безумие. Я теперь могу писать лучше, думаю, на полный желудок, но это, может, потому, что я помню все те годы, когда он был пуст, и что он, вероятнее всего, вновь будет таким же. Спасение души зависит от того, что делаешь – а не от очевидных каких-то вещей, – и от того, с чего и со сколького начинаешь и сколько можешь, вероятно, даже приобрести по пути. Есть профессиональные спасатели душ, интеллектуалы, которые следуют шаблонной формуле и, следовательно, спасаются лишь как-то по-шаблонному – а это все равно что не спасаться вообще. Немногие мои знакомые иногда меня спрашивают: «Зачем ты пьешь и ездишь на скачки?» Им было б куда понятнее, если б я месяц сидел дома и пялился на стены. Не сознают они вот чего: так я уже делал. Не сознают они вот чего: если я не буду слышать жесткого топота и грохота слов у себя в кишках, мне конец, и поэтому я обращаюсь ко всему, из-за чего это все возникает (бутылке) (толпе), пока что. Дальше, может, мне будет все равно.
Это сочинение стихотворения часто приводит к двери посторонних дам, они стучатся и думают, что стих означает любовь, поэтому мне приходится давать им любовь, и это, может, – хаха! – то, что остается от души… уходящей туда. Наверно, часть ее – где-то в районе брюха. Последняя вот ушла сегодня днем после 4 дней и ночей, и я сажусь писать вам эту штуку про… эстетику, и Школу «Черной горы», и что я получил ваше добро насчет 2 стихотворений, и, конечно, чек мне тоже не помешает. День был теплый и долгий в каком-то смысле, все глаза заляпаны любовью… подглядывают за мной между прутьев кровати, а я читаю результаты скачек… черт бы драл, черт, и это жизнь? Она так делается? Осталось 9 бутылок пива и 16 сигарет, в последнюю ночь марта в 1963 году, Куба и Берлинская Стена, и все эти стены здесь в трещинах, я в трещинах, хрупкие 42 года растрачены… ван, ван, Зверь – не Смерть…
Коррингтон опубликовал «Чарльз Буковски и дикарские поверхности» в «Северо-западном обозрении» в 1963 году. Строки, цитируемые Буковски почти дословно, взяты из «Западного ветра», который считается фрагментом средневековой поэзии.
все вокруг увешано красными флажками; красными трусами во всяком случае… вернулись 3 отвергнутых стихотворения от [Серхио] Мондрагона, очень резкие. все теперь нормально, и я вижу 2 передними глазами своими.
– о поэзии поверхностей, я рад быть дикарем, в чем меня и обвиняют, рад не принадлежать, и ты это, конечно, понимаешь, потому что, похоже, неплохо умеешь заглядывать за очевидное. Я много часов провел в библиотеке с Шопен [хауэром] и Ари [стотелем], а также Платоном и всеми прочими, и когда в тебя вонзаются эдакие зубы, это не настраивает на спокойствие и размышленье. Дважды сегодня на бегах ко мне подходили люди, первый спросил: «Эй, а вы не работали когда-то на заводе “Студебекер”?» Другой парень был похуже – он сказал: «Слушайте, а вы никогда хлебный фургон не водили?» Ни того ни другого я не делал, но делал множество другого подобного, от чего голова моя как бы вбилась в форму лягушки неослепительной, и они прикидывают, что я хлебнул, а я и хлебнул, только они мыслят в понятиях еще одного бедного ебилы, который хлебнул. Тонкие и кружевные поэзия да мысли – это для тех, у кого есть на это время. Господь от меня вполне далек, может, он где-то в пивной бутылке, и я, само собой, груб, меня огрубили, а в другом смысле я груб, потому что хочу доводить все до того, что оно есть на самом деле – то есть нож вот входит, или глядеть на очко шлюхи, вот где происходит вся работа, и мне не хочется так уж обманываться, да и сам обманывать никого не хочу. Скажем, даже подсознательно это мое «я» мыслит в понятиях СТОЛЕТИЙ, что довольно лихо. Я прикидываюсь тупым, или грубым, или хамом чаще всего ради того, чтобы
