Письма любви - [56]

— Пойдет к старшему сыну в другую деревню, — ответил за нее староста.

Мы подписали договор купли-продажи и вернулись в Варшаву. Ты по очереди с Михалом ездил в деревню проверять работу строителей. Снаружи мы решили оставить интерьер старого дома, а внутри — все переделать. Внизу камин, лестница наверх, где хватало места на три небольшие комнатки — все из дерева. Бабка Калиновская на время работ перешла в сарай, а к сыну собиралась перебраться зимой. Но когда мы приехали на Рождество, то застали ее в кухне. Она притащила туда из сарая старый матрас из сена и какое-то одеяло. Мы спросила ее, как и староста, жестами, что с переездом к сыну.

— А… они не захотели. Сказали, что я старая, для работы не гожусь, много ем… вот я и осталась в насиженном углу. Я вас не стесню…

Мы переглянулись. Увидев наши лица, бабка Калиновская добавила:

— Я недолго проживу. Мне уже девятый десяток идет.

Кончилось тем, что мы отдали ей одну из комнат наверху. Я боялась, что хождение по лестницам для нее будет тяжело.

— Я бы еще до неба долезла, если бы святой Петр мне лестницу спустил, — проговорила она. — Что для меня такие ступеньки…

И Михал, видя, как она бегает, сказал:

— Бабка Калиновская скачет, как серна.

С этих пор мы ее так и называли.

Потом мы приехали на лето и уже радовались ее присутствию. Она рассказывала нам, что за это время произошло. Наиболее драматичной была история про куницу, которая летом жила на чердаке, а когда мы из чердака сделали этаж, попробовала жить в камине. Когда бабка разожгла камин, бедняжка подкоптилась. Камин забился, дымил. Бабка вызвала трубочиста, заверив, что «они заплатят».

— Кто это — они? — недоверчиво спросил трубочист.

— Городские.

Так она постепенно стала членом семьи. Когда обещали сильное похолодание, мы беспокоились, что она может замерзнуть. Собираясь на следующее Рождество, взяли для нее пуховое одеяло. Мы удивились, что в окнах темно, даже дым не шел из камина.

— Может, ушла к сыну? — предположила я.

— Или умерла, — добавил Михал.

Мы нашли ее наверху, лежащую скрюченной на кровати.

— А я не встаю, — сказала она. — Что-то не хочется вставать.

В комнате было холодно, как на дворе. Михал пошел рубить дрова, а ты — за своей сумкой к машине. Вынул стетоскоп. Бабке не понравилось, что ты заставил ее раздеться.

— Это не шутки, — проговорил ты. — Похоже на воспаление легких.

Мы отвезли ее в ближайшую больницу, но, несмотря на твои требования, больную не собирались там оставлять. Не хотели даже сделать ей рентген. Дежурный врач сказал:

— Не знаю, что там пан слышит, но я не слышу ничего.

Ты разозлился. Но это лишь усугубило ситуацию, так как ты заставил деревенского врача почувствовать себя никчемным.

— Если больная умрет, — скандалил ты, — вы будете отвечать.

— Тут вам не Варшава, — отбивался врач, — здешние люди больше могут выдержать.

Тогда ты решил отвезти ее в свою больницу.

— Может быть, завтра? — спросила я. — Ведь уже ночь.

— Нельзя ждать, — ответил ты.

Мы предупредили Михала, что едем в Варшаву. Рентген показал двустороннее воспаление легких. Мы даже засомневались, возвращаться ли назад, но бабка Калиновская, которая все время оставалась в сознании, твердо заявила:

— Пусть возвращаются, они мне ничем не помогут.

Ей не понравилось в больнице. Но оказалось, что это был последний звонок. Вскоре она потеряла сознание и лежала в кислородной маске. К нашему возвращению после Рождества состояние больной не улучшилось, но, к счастью, и не ухудшилось. Она болела очень серьезно, однако выкарабкалась. В больнице провела шесть недель. Сразу же хотела вернуться в деревню, но об этом не могло быть и речи. Бабка Калиновская была так слаба, что при ходьбе держалась за стены. Мы взяли ее к себе. Она жила в комнатушке около кухни, где в свое время пан Круп держал запасные манекены. Жаловалась, что в городе скучно, но постепенно привыкла. Ждала Михала, когда тот придет с работы, потом ждала тебя.

— Я люблю, когда все дома, — твердила она.

Не желая навязываться, она любила сидеть в своей комнатке. Мы ей поставили туда телевизор, который никто из нас, по правде сказать, и не смотрел. Бабка была в восторге.

— Все как в жизни, — говорила она, с удивлением качая головой.

Когда увидела на экране тебя, пришла в неописуемый восторг. Ты стал для нее почти что Богом.

— Он очень важный человек, — говорила бабка.

Однажды я заглянула к ней. Она сидела, сложив руки на коленях, и смотрела в стену.

— Что случилось? — спросила я. — Плохо себя чувствуете?

На меня взглянули синие, невинные, как у ребенка, глаза.

— Скучаю по дому, — проговорила она.

Мы отвезли ее в Мазуры в середине мая. Когда осенью собирались назад, хотели взять ее снова с собой. Но она уперлась.

— Если буду умирать, — сказала она, — для этого никто не требуется.

Посоветовались, что делать. Наконец Михал решил:

— Пусть остается до первых морозов. Можем по субботам приезжать сюда.

Мы так и сделали. Когда не получалось у нас, Михал приезжал с приятелем. Привозили ей продукты. Она почти ничего себе не покупала: не хотела тратить деньги, которые получила за дом. Доверила по секрету Михалу, что держит их на похороны. Хотела, чтобы сделали ей хороший гроб и памятник. В последнюю неделю ноября Михал уговаривал ее, чтобы она с ним вернулась. Стало холодно, на поле за домом появилась первая изморозь. Бабка повела его в сарай и показала, где держит деньги.