Письма - [13]

Простите меня, ваше превосходительство; не новая беда говорить вам в первый раз все чистосердечно, но душевная моя благодарность. Признаюсь, я всем теперь так беден, что кроме чувства души благодарить вас не могу ничем больше… Данное вами письмо к О. и письмо князя Вяземского имели полное влияние на мое дело. О. П. и М., прочитавши дело, сказали, что, сделавши один — и 84 — раз, мы не можем переменить нашего решения, вследствие пристрастного заключения М., которым он сам себе противоречить. Они утвердили первое заключение министра и свое решение, и чрез две недели пошлют его опять к двуличному и неприступному для меня Гамалею. Бог ведает, что будет, но я надеялся и надеюсь на одних вас; и если вам доступна моя просьба, — не оставьте ее, поговорите, ради Бога, Гамалею утвердить представление Сената. — Литературные мои занятия немного остановились. В целый месяц написал только три пьески, да и в те, кажется, слишком много подлил горя.

Любящий вас всею силою души, вашего превосходительства покорнейший слуга Алексей Кольцов.

28 А. А. Краевскому

15 июня 1838 г. Воронеж.

Добрый и любезный Андрей Александрович! Дело, которое так долго меня мучило и носило по свету, в котором вы так много принимали участия, по доброте души вашей, — я был так счастлив, — приняли на себя труд покровительствовать мне в нем его превосходительство Василий Андреевич Жуковский и его сиятельство Петр Андреевич Вяземский, которым я обязан навсегда моею благодарностью, — это дело, наконец, слава Богу, кончилось, и кончилось хорошо. Благодарю вас, душевно благодарю и благодарю вас, любезнейший Андрей Александрович! Без помочи нашей оно не могло бы никогда окончиться, как кончилось. Клянусь вам Богом моим, я не подличал в нем перед вами, а просто самая крайняя необходимость в последний раз заставила меня так настойчиво просить вас о помочи. Мне горько было, тяжело утруждать вас такими просьбами, — да что ж было делать, когда на вас одних была вся моя надежда! Хотели пособить другие, да на словах, — а на деле вышло не то. Еще благодарю вас. Теперь немного полегчало на душе, и вот одно сильно еще тревожить. В эту поездку я, кажется, так наскучил Василию Андреевичу, что мне заметно очень показалось его на меня неудовольствие. Может быть, я ошибаюсь; дай-то Бог, чтобы я ошибся! А все сомненье мучает. Пожалуйста, ради Бога, выведите меня из этого сомнения; вам должно быть все известно. Если правда, то эту потерю тяжело мне будет перенесть; я ей священно дорожил и так несчастно потерял.

Посылаю вам две пьески Красова, их мне передал Виссарион Григорьевич Белинский и просить вас напечатать в «Литературных Прибавлениях».

Я живу в Воронеже, занимаюсь своими торговыми делами, которые во время моей поездки почти совершенно расстроились. Хлопочу сильно; привожу в порядок; не знаю, приведу ли? Писать вновь нечего, не писал совершенно, некогда: день и ночь на службе материальных дел. Если успею привесть их в порядок, может напишу и еще что-нибудь. Будь то, что будет. Совсем я положился безусловно на волю Промысла. Конечно, хочется читать, писать, да ба!.. Не делай, видно, что хочешь; делай, что обстоятельства велят. В Москве познакомился я с Шевыревым и Мельгуновым, которыми был принят и обласкан чрезвычайно хорошо. Ах, Андрей Александрович! Сколько вы дали мне золотых часов. Сколько провел я, чрез вас, счастливых дней, которых мне без вашего доброго желания я никогда бы не имел. Вы многому виновники. И теперь, здесь, в глуши, в Воронеже, часто очаровывает то время сладостным воспоминанием прошедшего и все живей и живей оживляет в памяти моей былое. Простите меня, что я не могу и не умею благодарить вас, как чувствую. Не я виноват, — природа, которая дала мне так немного, и последнее немного при всех усилиях слабо переходить в холодную букву. В той тетради, которая у вас была прежде, не печатайте, пожалуйста, дрянных пьес, как-то: «Женитьба Павла» (я ее ненавижу просто!), «Размолвка», песня «Перстенечек золотой», «Плач души», «Спящий юноша», «Утешение». Они все прегадкие песенки.

Любящий и почитающий вас Алексей Кольцов.

Я в Воронеже неделя, как приехал из Москвы.

29 В. Г. Белинскому

15 июня 1838 г. Воронеж.

Любезный Виссарион Григорьевиче В Воронеж я приехал хорошо; но в Воронеже жить мне противу прежнего вдвое хуже: скучно, грустно, бездомно в нем. И все как-то кажется то же, да не то. Дела коммерции без меня расстроились порядочно, новых неприятностей куча; что день — то горе, что шаг — то напасть. Но, слава Богу, как-то я их все переношу теперь терпеливо, и они сделались для меня будто предметами посторонними и до меня почти не касающимися. На душе тепло, покойно. Хорошее лето, славная погода, синее небо, светлый день, вечерняя тишь — все прекрасно, чудесно, очаровательно, и я жизнию живу и тону всей душою в удовольствиях нашего лета. Да, благодарю вас, Виссарион Григорьевич, благодарю вместе и всех ваших друзей. Вы и они много для меня сделали, о, слишком, много, много! Эти последние два месяца стоили для меня дороже пяти лет воронежской жизни. В эту пору я много разрешил темных вопросов, много разгадал неразгаданных прежде истин, много узнал я от вас для души моей святого, чего я целый век сам бы не разрешил и не сделал. Да, я теперь гляжу на себя — и не узнаю. Где эта бессменная моя печаль, убийственная тоска, эта гадкая буря души, раздор самого себя с собою, с людьми и с делами? Нету ничего, все прошло, все исчезло, — и я на все гляжу прямо, и все сношу, и сношу тяжелое без тягости. И всем этим вам обязан. Вот что приковало меня к вам, вот почему в Москве я ничем не хотел заняться другим, не хотел быть в другом месте, кроме вас. Жалею об одном, что нельзя было жить еще месяц с вами; хоть бы месяц один еще, а то есть еще кое-какие вопросы темные. Я понимаю субъект и объект хорошо, но не понимаю еще, как в философии, поэзии, истории они соединяются до абсолюта. Не понимаю еще вполне этого бесконечного играния жизни, этой великой природы во всех ее проявлениях, — и меня ничего на свете так не успокаивает в жизни, как вполне понимание этих истин. Чорт ее знает, как худо работает моя голова: что хочется понять, не скоро понимает, а теперь, без вас, я сам собою вовсе не доберусь до этого. Словесностью занимаюсь мало, читаю немного — некогда, в голове дрянь такая набита, что хочется плюнуть; материализм дрянной, гадкой, а вместе с тем необходимый. Плавай, голубчик, на всякой воде, где велят дела земные; ныряй и в тине, когда надобно нырять; гнись в дугу и стой прямо в одно время. И я все это делаю теперь даже с охотою. Нового не написал ничего, — некогда.