Письма к Василию Розанову - [18]

Старо человечество, старо! Вот и я понимаю теперь, в 60 лет, чего бы я должен был избегать в 20, 30, 40 лет, чтобы не изнемогать, как теперь изнемогаю, но уже вернуть прошлого не могу!

Ну, а ряд блестящих торжеств еще будет у России бесспорно в ближайшем будущем. Да мягки мы все стали слишком и к себе, и к другим. Страх Божий утратили, а этой пресловутой, какой-то еще неслыханной, любви» все нет, как нет.

8. Что Варвара Дмитриевна вдова, этому я очень рад. Вдова может быть скоро и верно понята и сама все скоро поймет. А у девушек вечно сумбур в голове. Девушки для добросовестного мужа очень опасны! Загадочны и обманчивы…

Не ей ко мне ревновать, а мне к ней. Беда, да и только.

9. Отчего вы не ответили мне, что желаете получить для прочтения мои ново-греческие повести? Повести, я думаю, и в медовый месяц с новобрачной можно почитать. А впрочем, не буду слишком набиваться. И про книгу можно сказать: «не в пору гость хуже татарина!» Больше пока нечего сказать.

Прощайте.

Варваре Дмитриевне мое почтение…

Ваш К. Леонтьев

P.S. Если у вас есть роман «Братья Карамазовы», пожалуйста, вышлите мне его на 2 недели. Нужно справиться и проверить кое-что свое. Не бойтесь, я человек весьма аккуратный, будет цело и вовремя возвращено. Идею «потенциальности» в вашей книге я, кажется, угадываю и смутно понимаю в приложении к утилитарному идеалу. Если я верно понял, то, конечно, это «очень просто» и математически точно. Дай Бог!

ПРИМЕЧАНИЯ[46]

1) «Ненависти»[47] собственно у Д-го ко мне не было; напротив того, он при последней встрече нашей в Петербурге (в 80-м году, всего за месяц do речи) был особенно любезен, ибо весьма сочувствовал моим передовым статьям в Варил. Дн. Но, когда я, живя тогда в калужской своей деревне, прочел эту речь[48] о «гармонии», то ужасно удивился и огорчился; я считал его настоящим православным, а настоящее православие даже права (по учению и предсказанию евангельскому и апостольскому) не имеет ждать «всепримирения», «всепрощения», «вселюбви» и вообще моральной гармонии (здесь), а может допускать только временные улучшения и ухудшения. (Теперь, в 80-х годах, улучшается). Огорчившись, я написал статью об его речи, а он, воображавший со слов Аксакова и других, что его речь — великое «событие» (Катков заплатил ему за эту речь 600 р., но за глаза смеялся, говоря:,какое же это событие?»), ужасно на меня рассердился и написал свою заметку. Я ее не видел и не искал видеть, но мне говорили почитатели его (в том числе Влад. Соловьев), что она «очень нехороша», и Влад. Соловьев сильно порицал Страхова за то, что он допустил практическую[49] вдову Фед. Мих. это напечатать после его смерти. Соловьев находит, что эта заметка не делает Д-му чести.

2) Соловьев лично очень дружен со мной и любит меня. Он к тому же очень сочувствует тому, что я религию ставлю выше национализма, и потому ему труднее, чем всякому другому, специально писать обо мне; соглашаться не может, и боится огорчить или оскорбить. Неизвестность же моя (сравнительная) облегчает ему молчание. Нет настоятельного побуждения противодействовать. Однако, в книжке своей «Национальный вопрос» он с большой похвалой отозвался о «Византии и славянстве». (Слышно, однако, будто он теперь кончает обо мне статью для «Новостей»).

3) Вы к Льву Толстому, как проповеднику, слишком добры. Он хуже преступных нигилистов. Те идут сами на виселицу, а он — блажит, «катаясь, как сыр в масле»[50].Удивляюсь, почему его не сошлют в Соловки или еще куда. Бог с ней, с той «искренностью», которая безжалостно и бесстыдно убивает «святыню» у слабых! Он верит, правда, слепо в одно: в важность собственных чувств и стремлений, и нагло, меняя их, как башмаки, беспрестанно, знать не хочет, каково будет их влияние! У него же самого истинной-то любви к людям и тени нет. У меня самого и у многих других были с ним сношения по делам самого неотложного благотворения, и я, и все другие вынесли из его наглых бесед по этому поводу самые печальные впечатления. /«Человек вторую неделю с семьей корками питается», — говорю я ему. — «Наше назначение не кухмистерское какое-то», — отвечает он (при Влад. Соловьеве); дело шло о чтении в пользу этой несчастной семьи. Он отказался, и мы с Соловьевым и без него добыли около 200 руб./ Прошу вас верить, что личные мои сношения с ним ничуть не располагают меня быть против него. Он, например, за глаза всегда меня хвалит и предпочитает многим другим писателям за то, что я «стекла бью» (это его слова). Но я его за его новую деятельность хвалить не могу и не буду, и права, как православный человек, не имею!

Прошлый год он у меня был здесь, в Оптиной; сидел и спорил, тоже и меня как будто пытаясь сдвинуть! Но, разумеется, не солоно хлебнул… Впрочем, он не только со мной самим бороться не может на этом пути, но даже и попытки его испортить двух юношей, бывших под моим и катковским влиянием, потерпели постыдное фиаско. Они были не только тверды с ним, но и резки.

Не надо его, наглого старика, баловать.

Гений романиста сам по себе, свинство человека и проповедника сами по себе.

Dixi[51]