Письма к Малькольму - [26]

Интересно, узнают ли давно умершие люди, что мы их, наконец, после многих безуспешных попыток, простили? Хотелось бы, чтобы узнавали. К чему прощение данное, но не принятое? Это подводит меня к твоему вопросу.

Разумеется, я молюсь об умерших. Это получается настолько естественно, настолько само собой, что лишь очень веский теологический аргумент меня от этого удержит. Не знаю, что станется с остальными моими молитвами, если мне запретят молиться об умерших. В нашем возрасте большинство самых дорогих для нас людей умерли. Какая связь с Богом может у меня быть, если Ему нельзя говорить о тех, кого я больше всего люблю?

Согласно традиционной протестантской точке зрения, все умершие либо прокляты, либо спасены. Если они прокляты, молиться за них бесполезно. Если они спасены, это тоже бесполезно. Бог уже все для них сделал. О чем еще мы можем просить?

Однако разве мы не верим, что Бог уже все сделал и делает для живых? О чем еще мы можем просить? И все же просить нам заповедано.

«Да, — скажут мне, — но живые еще в пути. Для них не закончены испытания, возможности стать лучше или ошибиться. Спасенные уже совершенны. Их путь закончен. Молиться за них — значит полагать, что их могут ждать и трудности и успехи. У тебя получается что — то вроде чистилища».

Что ж, и вправду так. Хотя нетрудно предположить, что и на Небесах можно постоянно увеличивать блаженство через все более радостное подчинение воле Божьей, без неудач, но не без напряжения сил — влюбленные знают, что к наслаждению ведут и трудности, и крутые ступени. Но не буду ни настаивать, ни гадать. Я в чистилище верю.

Заметь, у деятелей Реформации были веские причины усомниться в «римском учении о чистилище» [56], каким оно к тому времени стало. Я говорю даже не об индульгенциях. Если от «Чистилища» Данте ты перейдешь в XVI век, то ужаснешься упадку. У Томаса Мора в «Молитве душ» [57] чистилище — просто временный ад. В нем душу мучат дьяволы, чье присутствие «для нас ужаснее и горше, чем сама боль». Еще хуже у Фишера [58] в Проповеди на Псалом VI: пытки столь сильны, что претерпевающий их дух из — за боли не способен «помнить о Боге, как должно». Забылся смысл слова «чистилище». Муки в нем не только не приближают нас к Богу, но и заставляют о Нем забыть. Это место не очищения, а просто наказания.

Правильная точка зрения чудесным образом возвращается у Ньюмена в «Сне Терентия». Если я правильно помню, спасенная душа у самого престола молит, чтобы ее оттуда забрали и очистили. Она не желает хоть мгновением дольше «оскорблять тот свет своей тьмой». Религия востребовала чистилище обратно.

Разве наши души не требуют чистилища? Разве не разорвется сердце наше, если Бог скажет нам: «И вправду, дитя, изо рта у тебя пахнет и одежды грязны. Но мы здесь милостивы, и никто не упрекнет тебя в этом, никто не отшатнется от тебя. Войди в нашу радость». Разве мы не ответим: «Спасибо, сэр, но можно мне сначала очиститься?» — «Тебе будет больно». — «Все равно, сэр».

Я думаю, очищение почти всегда связано со страданием. Думаю я так отчасти потому, что так говорит традиция, но еще и потому, что без него не обходилось ничто по — настоящему хорошее, что было в моей жизни. Но я не считаю страдание целью очищения. Наверное, люди не хуже и не лучше, чем я, могут страдать меньше или больше меня. «Здесь нет никакой заслуги» [59]. Все зависит от того, какое потребуется лечение.

Мне очень по душе сравнение с креслом зубного врача. Надеюсь, что, когда зуб жизни будет вырван и я буду «приходить в себя», голос скажет: «Прополощи рот вот этим». Это и будет Чистилищем. Полоскание может занять больше времени, чем мне сейчас кажется. Вкус этого может оказаться более обжигающим и вяжущим, чем я теперь могу вынести. Но Мор и Фишер не убедят меня, что это будет мерзко и противно.

У тебя, впрочем, другая трудность: мертвые находятся вне времени.

Откуда тебе это известно? Разумеется, я верю, что быть Богом — значит радоваться бесконечному настоящему, где ничто еще не ушло и ничто не придет. Значит ли это, что мы можем сказать так (или почти так) и о святых, и об ангелах? Вполне возможно, что для мертвых время течет иначе, чем для нас: имеет, так сказать, не только длину, но и ширину. Мы сами уже в этой жизни можем отчасти познать подобную ширину, когда учимся делать больше одного дела сразу. Не исключено, что;ця них ширина увеличена: прошлое, как и у нас, всегда становится прошлым, но каждый момент настоящего вмещает гораздо больше, чем у нас.

Я чувствую (подумай, вдруг это нечто большее, чем просто чувство?), что пребывание умерших праведников вне времени несовместимо с воскресением тела.

Опять — таки, мы ведь уже решили, что, о ком бы мы ни молились, причины, которые приведут к осуществлению того, о чем мы молимся, или исключат это, уже действуют. Цепь таких причин уходит, наверное, к сотворению мира. Причины, которые сделали болезнь Джорджа неопасной, уже действовали, когда мы о нем молились. И наоборот, будь она опасной, действовали бы другие причины. Вот почему я думаю, что наши молитвы услышаны или не услышаны в вечности. Согласование духовной и физической истории мира совершено в самом акте творения. Наши молитвы и другие свободные действия становятся нам известны лишь тогда, когда мы к ним приступаем. Но с точки зрения вечности они вписаны в партитуру великой симфонии. Они не «предопределены»: слог предизображает вечность в виде каких — то древних времен. Мы не способны ощутить нашу жизнь как бесконечное настоящее в очах Божьих, то есть в нашей глубинной реальности, но мы вечны. Когда я говорю, что мы «во времени», я не хочу сказать, что мы каким — то невероятным образом оказались вне того бесконечного настоящего, в котором Он видит нас, как Он видит все. Просто наша тварная ограниченность такова, что нашу, в своей основе вневременную, реальность мы можем ощутить лишь через последовательные события.