Письма к Малькольму - [23]

XVIII

Каюсь. Когда писал прошлое письмо, совсем забыл про mala mentis gaudia — порочные радости ума. Скажем, радость от обиды. Какое разочарование однажды — в разоблачительный миг — узнать, что другого человека не за что винить. Пока обида не прошла, ты все вспоминаешь о ней, холишь и лелеешь, как похоть. Но, по — моему, это не опровергает мое мнение об обычных радостях. Как сказал Платон, порочные удовольствия — «смешанные». Он привел такое сравнение: когда кожа зудит, ее хочется почесать. Терпеть очень трудно, а если поддашься, подобие удовольствия принесет на миг обманчивое облегчение. Но и зуд никому не нужен, и чесаться приятно не само по себе. Так и обида приятна лишь как средство от унижения. Есть, однако, вещи, которые приятны именно сами по себе. Думаю, о них я написал правильно.

Упоминание о порочных радостях — лакомствах ада — очень естественно увлекло тебя от разговора о хвале к разговору о покаянии. Я последую за тобой, ибо ты сказал нечто такое, с чем я не согласен.

Разумеется, я признаю, что покаянные молитвы — «акты» покаяния — имеют разные уровни. На самом низком уровне, который ты зовешь языческим, стоит попытка умиротворить предполагаемый гнев: «Прости, я больше не буду». Высшим уровнем ты считаешь попытку восстановить те хрупкие и бесценные личные отношения, которые проступок разрушил. Прощение в «грубом» смысле, избавление от наказания, здесь если и есть, то как знак, печать или даже побочный эффект примирения. Возможно, ты и прав. Говорю «возможно», ибо мало могу сказать о высшем уровне чего бы то ни было, включая покаяние. Если потолок и существует, до него мне далеко.

Но между нами есть разница. Я не соглашусь назвать твой низший уровень «языческим». Разве не так каются в Ветхом Завете, в Псалмах? Разве не так делают и христиане, хотя бы за богослужением? «Не воздавай нам по грехам нашим… не прогневайся на нас вовеки… neque secundum iniquitates nostras retribuas nobis».

Здесь, как и почти везде, то, что мы считаем «грубым» и «низким», и, может быть, даже низшее, гораздо распространеннее в христианской жизни, чем нам хотелось бы признавать. И разве Писание или Отцы ясно и громогласно отрицают это?

Я признаю, что слово «гнев» можно применить к Богу лишь в виде аналогии. Каяться перед Богом — не просить прощения у разгневанного государя, возлюбленного, отца, хозяина или учителя. Ситуации похожи, не больше. Но что нам известно помимо этого сходства? Копни мы поглубже, мы только ухудшим дело. Ты говоришь: гнев Божий — лишь неизбежное следствие неверных действий по отношению к высшей силе, «оголенный провод не гневается на нас, но если мы коснемся его, нас ударит током».

Дорогой мой Малькольм, что думаешь ты выиграть, заменив разгневанного государя на оголенный провод? Ты оставил нас всех без надежды: гневающийся простить может, а электричество — нет.

Твой довод такой: по отношению к Богу даже как аналогия не годится прощение, которое даруют, когда приступ гнева прошел. Его и получать неприятно. Но «приступ гнева» — это твои слова. Подумай, как мирятся люди. Разве от холодного неодобрения легче? Разве к преступнику будут снисходительны только в силу «смягчающих обстоятельств»? Разве вернешь мир лекцией о нравственности? Разве обида ничего не значит? Разве ее замяли или не заметили? Блейк это прекрасно понимал [47]:

В ярость друг меня привел

Гнев излил я, гнев прошел.

Враг обиду мне нанес —

Я молчал, но гнев мой рос.

Ты и сам это знаешь. Гнев — не капризный «приступ гнева», а справедливое, благородное, кипящее негодование — переходит (не всегда сразу) в радушную и ликующую любовь. Так мирятся друзья и влюбленные. Горячий гнев, горячая любовь. Такой гнев — это кровь, которою любовь истекает, когда ее ранят. У влюбленных гнев (не точно отмеренные протесты) — обновление любви. Применительно к Богу и гнев, и прощение — аналогии. Но это аналогии одного круга: жизнь, любовь, глубоко личные отношения. Полиберальнее, «поцивилизованнее» не получится. Замени Божий гнев на возвышенное неодобрение, и вместо любви будет гуманизм. «Огонь поядающий» и «совершенная красота» исчезнут. Останется рассудительная школьная директриса или добросовестный судья. Вот к чему ведет высокоумие.

Я знаю, что «гнев человека не одолеет правды Божьей». Это не потому, что гнев есть гнев, но потому, что человек есть (падший) человек.

Может быть, я слишком много наговорил. Все, что могут образы, — облегчить покаяние и прощение или, по крайней мере, не мешать им. Мы не видим вопрос «со стороны Бога».

Безыскусная картинка покаяния как чего — то подобного просьбе о прощении или даже умиротворению мне по душе тем, что в ней покаяние — поступок. Высокоумие грозит превратить покаяние в состояние чувств. Согласись, что это неполезно.

Я сейчас как раз об этом думаю, когда читаю Александра Уайта. Его мне одолжил Моррис. Уайт — пресвитерианский святой прошлого века, я раньше о нем и не слышал. А прочесть его стоит. Его кругозор удивительно широк — Данте, Паскаль и даже Ньюмен. Но тут я вспомнил о нем по другой причине. Он напомнил мне ту сторону пуританства, о которой я было забыл. Для него о возрожденной жизни свидетельствует постоянный ужас перед своей естественной и (вроде бы) безнадежной испорченностью. Истинный христианин должен неустанно принюхиваться к помойке внутри. Это общая черта многих старых рассказов об обращении. Как в «Изобильном милосердии»