Письма к ближним - [19]

В чем сущность всякой великой вещи, литературной и философской? В том, что она всегда событие, и для самого автора, и в силу этого событие и для читателей. Великое произведение есть всегда некая эра в жизни автора; задолго до написания его он чувствует нашествие на себя какого-то особого духа, постепенно растущего, наконец требующего выхода. Писатель ждет этого настроения со страхом, как беременная женщина – родов, но и с тем же тайным умилением, с тою же нежною, тревожною любовью к тому, что явится. Каждый ребенок, сколько бы их ни было, событие, так и каждая истинно великая вещь. Она организуется в душе автора, как глубоко многозначительный акт его жизни, акт внутренний, исходящий из недр природы. В обществе неодаренном – редки великие образцы, редки вот эти события духа. Но как они ни тонут в океане обыденного, все же только они и воспитывают разум общества, – медленно или быстро, смотря по количеству капель, падающих на камень.

О молодежи и стариках

«Гибель богов» нашей гоголевской эпохи, вытеснение из жизни молодых талантов дает повод коснуться странного явления в нашем обществе – поклонения пред молодежью. В шестидесятые годы, которых я не помню, говорят, это поклонение доходило до комических преувеличений: «отцы», заслуженные и почтенные, искренно считали себя ничтожеством пред задиравшими нос розовыми студентами. «Дорогу молодежи!» – кричали тогда. Но та молодежь теперь уже состарилась, и пора бы с добродушием, свойственным старости, признаться, что презирать «старикашек», отцов своих, тогдашняя молодежь не имела права. «Отцы» дали все же, как-никак, эпоху великих реформ, выдвинули Тургенева, Достоевского, Льва Толстого. А их «дети», резавшие лягушек? Не скажу, чтобы они вовсе ничего не дали, но аванс почтения, взятый ими, еще до сих пор, так сказать, далеко не погашен гонораром.

Культ почтения пред молодежью поддерживается, мне кажется, искусственно теми второстепенными деятелями, которые ищут прежде всего успеха и заискивают перед толпой. Чувствуя, что честными средствами – талантом, знанием, серьезной работой – им не взять, эти господа страшно лебезят перед теми читательскими кругами, которые всего легче поддаются обману. Молодежь – излюбленная публика их, потому что у нее нет опыта, нет знания жизни, нет сложившихся прочно вкусов и убеждений. Молодежь всего легче поддается внушению, она восприимчива к чему угодно. И когда толпа молодежи слышит лесть, когда старые хитрецы смиренно склоняют пред нею общественные знамена, молодежь и в самом деле думает, что она много значит. На самом же деле теперь, сейчас она ничего не значит, как ничего не значат молодые всходы, пока они не созрели. Молодежи принадлежит будущее, как старикам – настоящее, и, право, такой дележ отвечает самой элементарной честности.

Что такое, в сущности, старость? Люди дурные и ограниченные в старости бывают необыкновенно жалкими. С одряхлением плоти выступает, как из рубища, отвратительная их сущность – животный эгоизм, и нужно много милосердия, чтобы искренно мириться со столь обездушенным, почти разлагающимся существом. Но другое дело – люди высокого духа. Старость для них, как для дорогого вина, состоит в беспрерывном раскрытии их прекрасной сущности, проглядывающей, как розовое тело из ветшающей ткани. Гоголь очень тонко заметил, что дурные люди делаются к старости злее, добрые – добрее. Для людей нормальных старость есть не только трата сил, но и накопление усилий, накопление искусства жить. В эпохи высшего совершенства человеческого типа – у древних язычников, древних иудеев и древних христиан – не молодость, а старость была предметом культа. «Старец» – это был род титула, ему были присвоены общественные почести. В присутствии старика, кто бы он ни был, юноша не смел садиться. Из старцев составляли сенат, правительство. Многовековой опыт очень разборчивых народов научил, что хорошая старость и мудрость – синонимы, что старчество – живая высшая школа, носитель гения всей породы.

Вообще старость сама по себе не может не считаться некоторым достоинством. Дожить до преклонных лет – это значит быть хорошей, крепкой породы и, сверх того, это значит проявить незаурядный разум, спасающий от тысячи опасностей и безрассудств. Если человек не истратил себя, как расточитель, если он донес и тело, и душу свою невредимыми до склона лет, это единственный неопровержимый экзамен его жизнестойкости и, если хотите, нравственной порядочности. Вы скажете, что старость есть сохранивший себя эгоизм, свидетельство неспособности пожертвовать собою обществу. Но еще Бог весть, чья жертва нужнее – мгновенная ли гибель иного юноши или многолетний труд человека, до самой старости отстаивающего свое знамя. Если верно, что победа принадлежит самоотверженным и храбрым, то оставшиеся на поле битвы – не все трусы. Из кричащей толпы молодежи три четверти не доживут и до пятидесяти лет; половина не дотянет до сорока. И погибнут не «за други своя», не на подвиге самоотвержения, а от пьянства, сифилиса, обжорства, истощения, от праздности и азарта, от крайней неряшливости тела и духа. Старость, во всяком случае, дает нечто законченное, тогда как преждевременная смерть всегда есть задача, брошенная на половине. Исключительные люди, доживающие до глубокой старости, ничуть не теряют ясности сознания. Напротив, они приобретают как бы совсем новое озарение, отблеск иного, нездешнего разума, к которому они близки.