Письма из Тольятти - [3]

Обеденный перерыв кончается, идемте в бригаду.

Письмо второе «ЧЕТЫРЕЖДЫ КОРОНОВАННЫЙ»

Мы – я и драматург Семен Табачников – на Волжский автомобильный завод в течение нескольких недель ходим точно, как на работу. Июньские дни стоят погожие, солнце с пяти часов утра сияет электросваркой, воздух прозрачен и сух, короткая трава на территории завода нежно зеленеет.

Время – двадцать минут седьмого, и на скамейках, стульях, контейнерах расположились наши ребята… Бородатый – растительность на нем прегустая – Слава Меньшиков сидит бочком на ярко-оранжевом контейнере, в зубах дымится длинная. прямая трубка, он чему-то улыбается, поглядывая на молчащих «охариков» – так он окрестил коллег, хотя человек весьма образованный: учится заочно на втором курсе местного политехнического института.

Галина Чистова – моя землячка, забайкалка – сидит на кончике дерматиновой скамейки и сосредоточенно занята ногтями; на Славу Меньшикова она поглядывает иронически. У нее скуластое лицо забайкальской аборигенки, волосы – густые и длинные – собраны на затылке в тугой пучок; ресницы, простите, накладные, лицо на волжском пляже успело загореть так, что белки глаз по-негритянски посверкивают… Костя Варенцов и Миша Сметанин, как обычно, играют в шахматы – счеты у них давние, Миша играет значительно сильнее Кости, но Костя вечно хорохорится и грозит отыграться. Склоненные над шахматной доской их затылки – вихрастые и драчливо напряженные – кажутся совсем ребячьими.

– Они объявили тотальную войну косынке! – не вынимая трубки изо рта, насмешливо говорит в пространство Слава Меньшиков. – Они предпочитают шляпы от Диора…

Возле Галины Чистовой на дерматиновой скамейке действительно лежит крохотная, откровенно пижонская шляпка – то ли самодеятельное творчество знакомой шляпницы, то ли иностранного происхождения, но шляпа, во всяком случае.

– Зря не балабонь, Слава, – хорошая шляпа! – откликается «Папуля». Так в бригаде прозвали самого «пожилого» слесаря-сборщика и бригадира Андрея Андреевича Зубкова. Папуле двадцать семь лет, он хранит армейскую выправку, на коллег иногда строго, но справедливо и заслуженно прикрикивает, в каждом случае обнаружения брака произносит расчетливо нужную и язвительную тираду, в которой то и дело звучит слово «сачок». Папуля – бригадир, то есть второе, после мастера, руководящее лицо в бригаде.

Мастер Юрий Семенович Хлопов – в голубоватом, специально предназначенном для инженеров и техников халате с изображением ладьи на нагрудном кармане – молча сидит рядом с шахматистами. Подле мастера свободно развалилась на скамье Неля Губанова – коренная волжанка, рабочая косточка, наследница славы и благополучия огромной рабочей династии; росточком Неля отчего-то в свою крупную родню не вышла, фигурка у нее миниатюрная, брови на маленьком лице кажутся нарисованными кисточкой терпеливого китайского художника.

– От такой шляпки не только лошади, автомобили шарахаться будут, – гнет свое Слава Меньшиков. – Клянусь бородой!

– Слава, выбирай эпитеты! – добродушно советует Папуля.

Два неразлучных друга, два земляка-харьковчанина, два отъявленных брюнета – Саша Фотиев и Сергей Уваров – на глазах у всей бодрой и уже веселой бригады спят; без зазрения совести похрапывают, сладко причмокивают толстыми губами, что-то непонятное бормочут в сонном блаженстве… На них Папуля глядит откровенно неодобрительно.

– Добро было бы, – въедливо говорит он, – если бы ночью прогуливались с девчонками, грызли гранит науки или гоняли теннисный мяч, а ведь они, сачки, по семь часов отираются в бильярдной… В игре ни черта не смыслят, кия в руках держать не могут, а, разинув рты, просиживают в бильярдной за полночь. Ах, сачки, ах, чертовы сачки!

Вот почти и вся бригада, в которой мы с утра до вечера торчим ради того, чтобы разобраться в непривычной для писательского уха ученой мудристике… Микроклимат в бригаде, влияние монотонии, то есть однообразности труда человека на конвейере; психология конвейерного рабочего, текучесть рабочей силы, лабильность и регидность, то есть способность индивидуума приспосабливаться к окружающей среде, в данном случае к конвейеру, или, наоборот, полное отсутствие этой способности, при стремлении приспособить среду под себя… Одним словом, черт, дьявол, философия с колокольчиками и разноцветной бахромой… Но больше всего и наиболее дотошно мы интересуемся так называемой престижностью работы, а это выглядит так – ко всем и каждому мы пристаем с вопросом: «Интересно ли вам работать на конвейере? Не гнетет ли треклятая монотония? Не хочется ли выбросить к чертям свинячьим шипящий воздухом гайковерт и так далее?»

Нда-а-а! Вокруг высокопроизводительного конвейера и его особенностей в условиях развитого социализма ныне бурлят страсти. Ведь в годы отрочества и юности мы твердо знали, что конвейер – это исчадие ада, что это он, злодей, превращает человека в придаток машины, это он, ненавистный, лишает рабочего возможности числиться в рядах уважаемых рационализаторов и изобретателей… Одним словом, на конвейере в те времена, когда и кибернетика официально признавалась лженаукой, навешано было столько собак, что торчали одни куцые хвосты…