Письма Ильи Эренбурга Елизавете Полонской. 1922-1966 - [5]

То, что для Цветаевой и Пастернака было частью их литературного труда, не менее значительной, содержательной, эмоциональной и художественной, нежели стихи и проза, для Эренбурга, как правило, – лишь вынужденная необходимость (исключения были редкостью). В его письмах 20-30-х годов деловые сюжеты оживляются двумя-тремя фразами о новостях, о книгах, о себе. А основной объем его послевоенных писем осуществлялся секретарем по его конкретным указаниям, сам же Эренбург писал только близким друзьям или в случаях, которые считал особенно важными.

Все это стоит иметь в виду, читая свод писем Эренбурга к Полонской. Большая их часть (62) приходится на 1922-1925 годы. Для Эренбурга это было время широкой и, может быть, даже неожиданной популярности (с выходом романа “Хулио Хуренито” он стал одним из самых читаемых прозаиков). Для поэтессы Полонской это также плодотворные и успешные годы – равноправная участница группы “Серапионовы братья”, она много пишет, печатается, выходят ее лучшие стихотворные книги.

Эренбург надеется, что ему и дальше удастся жить на Западе, а печататься в Москве, сохраняя определенную литературную независимость. В июне 1923 года он посылает Полонской почтой письмо в ответ на ее суждения о последнем его романе “Жизнь и гибель Николая Курбова”. В этих суждениях почувствовалась Эренбургу какая-то новая нота, вызванная то ли чрезмерной политической осторожностью, то ли зарождающимся конформизмом, и он отреагировал на это неожиданно пылко: “За правду – правда. Не отдавай еретичества. Без него людям нашей породы (а порода у нас одна) и дня нельзя прожить… Мне кажется, что разно, но равно жизнью мы теперь заслужили то право на по существу нерадостный смех, которым смеялись инстинктивно еще детьми. Не отказывайся от этого. Слышишь, даже голос мой взволнован от одной мысли.

Мы евреи. Мы глотнули парижского неба. Мы поэты. Мы умеем насмехаться. Мы… Но разве этих 4 обстоятельств мало для того, чтоб не сдаваться?” Время было невластно отменить эти четыре обстоятельства, но оно вскоре предъявило столько других обстоятельств, что оптимизм 1923 года по части “не сдаваться” показал свою полную легкомысленность. Полонской это коснулось в большей степени и раньше, но и Эренбурга отнюдь не обошло. И все-таки извести напрочь их “еретичество” времени не удалось – некоторые его дозы у наших героев оставались даже в самые безысходные времена…

Первая после долгого перерыва встреча Эренбурга с Полонской состоялась в его первый с 1921 года приезд в Россию из Берлина – в Петрограде в марте 1924 года, но, как вздыхает Эренбург в письме, отправленном уже с дороги, он был так замотан и задерган и деловыми, и ненужными знакомствами, что той большой и душевной встречи, о которой не раз говорилось в их письмах, не получилось (“Мне очень больно, что мы так и не повидались с тобой по-настоящему”). Ожидание встречи оказалось сильнее самой встречи. Через два года все повторилось снова – летом 1926 года Эренбург, приехав в Россию, вообще не попал в Ленинград; в итоге переписка пошла на убыль, писем Эренбурга за 1928-1929 годы в архиве Полонской не оказалось.

На рубеже 20-30-х годов Запад испытывал чудовищный экономический кризис, а в Москве свирепела идеологическая цензура. Эренбург бедствовал и недоумевал, как быть. Для Полонской это тоже были нелегкие годы – многие ее влиятельные друзья, естественно, став в оппозицию к Сталину, оказались в ссылке или не у дел; на ее плечах лежала забота о старой матери, маленьком сыне и брате, который прожил рядом с ней всю жизнь. Сочувственно и горько запечатлен образ Полонской той поры в дневниках Евг. Шварца: “Полонская жила тихо, сохраняя встревоженное и вопросительное выражение лица. Мне нравилась ее робкая, глубоко спрятанная ласковость обиженной и одинокой женщины. Но ласковость эта проявлялась далеко не всегда. Большинство видело некрасивую, несчастливую, немолодую, сердитую, молчаливую женщину и сторонилось от нее. И писала она, как жила. Не всегда, далеко не всегда складно. Она жила на Загородном в большой квартире с матерью, братом и сынишкой, отец которого был нам неизвестен… Елизавета Полонская, единственная сестра среди “серапионовых братьев”, Елисавет Воробей, жила в сторонке. И отошла совсем в сторону от них уже много лет назад. Стихов не печатала. Больше переводила и занималась медицинской практикой, служила где-то в поликлинике” 21.

В одной из глав книги “Встречи” Полонская призналась: “Годы были такие, когда люди не хранили переписки”, – но это относилось уже к 30-м и, думаю, все же не к письмам Эренбурга. Что касается тщательной чистки архива прежних лет, то этим Полонская, кажется, не занималась, и бумаг у нее сохранилось несметное количество. (Чистка была произведена ее сыном уже после смерти Е. Г., тогда он, в частности, обнаружил в красном пакете со следами сургуча письмо на бланке Председателя Реввоенсовета Республики, в котором Л. Д. Троцкий благодарил автора за посланную ему книгу “Знаменья” и тепло о ней отзывался. Онемев от ужаса, хотя это было уже в 1970 году, Михаил Львович немедленно сжег документ, смертельно компрометировавший мать…) Письма Эренбурга к Полонской, написанные в 1930 году, – ответные, их тон заметно отличается от прежних, из писем ушла грустная веселость, игривость, ощущение душевной близости. Они доброжелательно-суховаты, и Эренбург, раньше неизменно пенявший Полонской на задержки с ответом, даже не регистрирует трехлетнего молчания.