Письма - [54]

Ты живешь жизнью, которая как нельзя более чужда моей и на нее непохожа, жизнью непоседливой, хлопотливой, переполненной людьми, поездками, посетителями, телефонными разговорами, вихрящейся, как в центрифуге. Так живут многие, так живет большинство. И все-таки от тебя исходит спокойствие, ты никогда не действуешь на меня взбудораживающе, я редко видел тебя не замотанным, не перегруженным, но никогда – нетерпеливым. В тебе есть что-то глубоко христианское и одновременно что-то восточно-тихое, налет дао, скрытая связь с естеством, с сердцем мира. Об этой тайне я буду еще часто размышлять.

Томасу Манну

[конец октября 1951]

Дорогой господин Томас Манн!

Ваше письмо принесло радость в нашу хижину. Что Ваша поездка прошла хорошо и Ваша дочь добралась до Вас, обойдясь без заезда в Мексику, и что моей книге писем Вы уделили столько участия и времени, это мы прочли с удовольствием и умилением. Книге писем недостает короткой объяснительной заметки, рассказывающей об обстоятельствах, которым сборник обязан своим возникновением, но у меня теперь очень редко хватает храбрости или юмора что-то написать, а тут я был просто не в состоянии это сделать.

Да, чего только не приносят в дом письма! Один бернский книготорговец однажды написал мне: какой-то его покупатель, рабочий из Эмменталя, заказал мою книгу «По следам сновидений», а через несколько дней прислал назад на том основании, что «такая чепуха еще никогда не бывала у него перед очками».

На днях тоже одно письмо, среди множества серьезных и отчасти пугающих, доставило мне удовольствие. Дирекция некоей школы, находящейся неподалеку от Вашей родины, сообщила мне следующее: в последнее время их занимала проблема убранства актового зала одной средней школы. Но наконец они нашли решение: они склонили скульптора, профессора В., представить в пяти горельефах ступени человеческой жизни, «которая выводит каждого из-под материнской опеки к профессиональной подготовке, к прорыву индивидуальности в плоскости профессии, обращению к «ты» в области общественной и благотворительной деятельности и, наконец, к метафизике и синтезу веры и знания». Эти рельефы соединит широкая лента, на которой будут начертаны, если я ничего не имею против, последние строки моего стихотворения «Ступени».

Мне, таким образом, пришлось задуматься, имею ли я что-либо против. В сущности, мне было безразлично, что напишут на этой ленте, но потом у меня все-таки возникли кое-какие соображения, и в конце концов я придумал примерно такой ответ:

«Вспоминая школьные помещения, где я учился, я хоть и не припоминаю никаких рельефов с лентами – в те сказочные довоенные времена никто не был еще достаточно богат для таких благотворительных и роскошных творений, – но все-таки там и сям попадалось, на более скромной ступени, что-нибудь вроде картины и изречения, гипсовая голова Софокла над дверью, портрет всемирно известного немецкого драматурга, да и изречения неоспоримо глубокого содержания тоже кое-где можно было увидеть. Если бы меня, четырнадцатилетнего, спросили тогда, хотел бы я быть одним из изображенных писателей или автором этих изречений, я ответил бы возмущенным отказом, ибо, надо к стыду нашему признать, мы, мальчики, ни во что не ставили эти благородные украшения, мы находили их скучными и пользовались золотыми словами разве что для смешных переиначиваний и каламбуров. Таким образом, как Вы видите, с той школьной поры, со времен тех наказаний, во мне осталось какое-то сопротивление этим вещам, чтобы не сказать – отвращение, отчего мне вовсе не хочется, чтобы мои слова красовались в таких торжественных местах, а меня присоединили к плеяде классических авторов золотых слов от Марка Аврелия до Шиллера.

Что в Вашей идее мне нравится, так это решение поручить такую почетную задачу художнику. Ему, вероятно, будет весьма непросто мысленно и изобразительно разделить, к Вашему и моему собственному удовлетворению, человеческую жизнь на пять ступеней, но он, я думаю, как-то справится с этой заботой. А я, коль скоро мне суждено участвовать в Вашей затее, хотел бы выпутаться из этой истории, порекомендовав Вам для ленты стихи или прозу одного из тех истинных, настоящих классиков, чьи сокровищницы полны благороднейших драгоценностей.

И еще одну заботу вызывают у меня мои стихи и мое имя: она связана не с моим, а с Вашим благом. Я не политик, тем более не пророк, но я могу представить себе, например, такую возможность, что в близком или далеком будущем Ваша школа, Ваш город и Ваша страна окажутся под гнетом суровой диктатуры, требующей безоговорочной идеологической унификации, диктатуры, скажем, пролетариата или победоносно воскресшего милитаризма и фашизма. Тогда у Вас были бы в актовом зале красивые, правда, рельефы на стене, но среди них и лента со стихами автора, который при любой строгой диктатуре сразу же окажется в черном списке. Юные патриоты-энтузиасты быстро позаботятся о том, чтобы уведомить ближайшего комиссара о порочащей Вашу школу ленте со стихами, и Вам не только пришлось бы с большими затратами убрать ее, но у Вас, как ответственных за выбор писателя и текста, могли бы возникнуть и гораздо более серьезные неприятности».