Письма - [35]

ним с 1919 года, моим читателям он известен как мифическая фигура по «Паломничеству в Страну Востока».

О Зуркампе я ничего не знаю, кроме того что в Цюрихе снова, как уже не раз за эти два года, прошел слух, что он скоро приедет в Швейцарию. Зато здесь был д-р Бер Затруднение от избытка (франц.). ман, зять С. Фишера и теперь, вместе с Зуркампом, владелец этого издательства, которое снова будет называться по-старому «С. Фишер». Он навестил нас в Венгене. Кроме берлинского издательства с франкфуртским филиалом, он открывает издательство в Вене, там тоже выйдет кое-что мое, сперва «Златоуст», конечно, я и оттуда не получу ничего.

Не нравится мне, что уже наступает осень, а ты так и не приехал. Но, может быть, нам все-таки доведется увидеться. Очень этого хочу.

Маульброннский эфорус указал мне швейцарскую организацию, через которую я смог бы посылать семинарской библиотеке книги в подарок. Я отправил большую посылку, но это оказалось опять мечтой, ничего не вышло, и священник этой организации не придумал ничего лучшего, чем попросить меня, чтобы я подарил книги им, а не каким-то недостижимым немецким адресатам. Что я, однако, отверг. Книги для Штутгартской земельной библиотеки и для Аккеркнехта (музей Шиллера) у меня давно отложены в Цюрихе и ждут оказии.

«Игра в бисер», уже два года как распроданная в Цюрихе из-за отсутствия бумаги, теперь наконец должна выйти снова – как и стихи. В Цюрихе готово дополненное несколькими мелочами новое издание «Заметок на память».

Так постепенно здесь, в Швейцарии, появляются снова главные мои книги, но без возможности вывоза за границу, а потому только маленькими тиражами.

Прощай, прости вышестоящее брюзжанье, сердечный привет тебе от твоего

Господину д-ру П. Э., Дрезден

16 сентября 1947

[…] Это один пункт, он не так важен. Весомее другой, который выдвигает Ваше письмо. Я огорчен тем, что и Вы, как сотни моих читателей и корреспондентов, не можете ценить Гессе, не принижая взамен Томаса Манна. Мне это совершенно непонятно. Если Бог дал Вам дар понимать Гессе, а Манна – нет, если у Вас нет такого органа, чтобы постичь и оценить это замечательное и в высшей степени уникальное явление в сфере немецкого языка, то меня это не касается. Но что я, будучи не только личным другом, но и старым и верным поклонником Томаса Манна, должен вечно расплачиваться за это противопоставление меня Манну, это мне в высшей степени противно. Я не хочу ни поучать, ни тем более причинять Вам боль, о нет, но это надо было сказать, и теперь все сказано.

Томасу Манну

13 октября 1947

Дорогой, глубокоуважаемый Фома Генрихович!

Уже некоторое время я все хотел передать Вам какой-нибудь привет, подать какой-нибудь признак жизни, послать знак памяти и симпатии, ибо мы много о Вас думаем и недавно перечли почти все статьи из «Ответа и отчета», а потом, вдохновленные Вами, опять после долгих лет взялись за «Штехлина» и читаем его по вечерам. А сегодня было и более сильное напоминание о Вас. Мы слушали по радио магнитофонную запись Вашего чтения «Вундеркинда», радовались Вашему голосу и Вашему языку и опять были сильно взволнованы тем, что уже в ранних и даже самых маленьких Ваших произведениях с такой законченностью и точностью предстают не только Ваша интонация и манера, но и необыкновенно верно отмечен центр Вашей тематики и проблематики.

Впрочем, не требовалось ни этой встречи по радио, ни еще какого-либо напоминания, чтобы я с любовью и благодарностью думал о Вас. Мир не очень богат людьми, а тем более коллегами, чье существование и воздействие излучает свет и доставляет чистую радость, а на старости лет все труднее принимать новые явления и типы; тем благодарнее мы за немногих спутников, существование и дарование которых приносит лишь радость…

Эдмунду Наттеру

28.10.[1947]

Дорогой Наттер!

Большое спасибо за твое письмо.

Твой рассказ о проф. Тилике и о твоих сомнениях в этой связи сильно задел меня. Это, конечно, чисто личный вопрос для каждого, насколько он выполнил свой долг и можно ли было требовать последней жертвы именно от него. Передо мной тоже то и дело встают эти вопросы. Звучат они для меня приблизительно так. Во-первых, насколько прав был я, когда во время первой войны считал национализм и патриотизм устаревшими идеалами, которых я уже не могу разделять, и отказался от своей (и так-то не органической) принадлежности к Германии? Во-вторых, способен ли был бы я перед лицом какой-нибудь инквизиторской власти, которая поставила бы меня перед выбором между отказом от своих убеждений и пыткой или расстрелом, сохранить твердость и пойти на смерть, хоть какая-то формула спасла бы меня? Я так же не могу ответить на это, как ты на свои сомнения, ибо самой этой ситуации я не испытал, а жертвы и отказы, которых практически требовала от меня обстановка, я ведь все-таки совершал. Наша совесть – инстанция высокая, но я сомневаюсь в том, что это – глас Божий, и счастье, конечно, что ей противостоит другая инстанция, простой инстинкт сохранения жизни. В твоем случае, конечно, чисто практически разумно сказать, что летом 1944 года план, подобный плану этого профессора, не имел никакой политической ценности; при тогдашнем положении стремиться можно было только к тому, чтобы путем покушения и т. д. и т. д. хотя бы сократить войну и, может быть, спасти еще десяток городов. Офицеры и пытались ведь это сделать. Довольно, жена призывает меня к важным делам, речь идет о жизни и спасении ее единственной сестры в Румынии.