Письма - [30]

том, чтобы там опять появились в продаже мои книги; или, еще проще, просят прислать их. Многие так наивны, что прямо-таки ругают меня и корят за то, что я не выполняю своего долга перед читателями и т. д. Как будто уничтожение моих книг, возможности моего влияния, моих материальных доходов мне самому не так неприятны, как этим нетерпеливым читателям. И это лишь малая и маловажная часть моей почты. Другая часть связана с голодом, третья, очень большая, с военнопленными, сотни тысяч которых давно обезумели в неволе, годами сидя за колючей проволокой в Египте, Марокко, Сирии и т. д. При голоде и при военнопленных дело идет не об интеллектуальной, не о литературной переписке, а о немедленной материальной помощи, по части которой Красный Крест и пр. оказались, к сожалению, совершенно беспомощными механизмами. Поэтому мне давно пришлось сделать все это своим частным делом. Я дарю пленным сколько могу хорошие книги, разослал уже сотни томов по избранным адресам, отклики приходят самые благодарные. А помимо того я задался целью спасти от голода небольшое число ценных и дорогих мне людей в Германии, добрую дюжину, а это уже нелегко и доставляет несказанно много хлопот, ибо деньги приходится добывать малыми частями – продажей авторских изданий, рукописей, разорением собственной библиотеки и т. д. и т. д. Но довольно об этом. Я хотел только дать Вам понять, в какой обстановке написано, например, «Письмо в Германию». Оно вообще-то первоначально было адресовано определенному человеку, который, как и мой бедный издатель, долго сидел в заключении и ждал смерти. […]

С недели на неделю, с месяца на месяц я тщетно жду обеих своих уже несколько месяцев назад приглашенных сестер из Швабии, двух семидесятилетних больных женщин, которые сейчас, несмотря на две-три наши продовольственные посылки, серьезно страдают от голода. Американцы и французы ввели для подавления всего человечного и разумного систему придирок, которая, пожалуй, хуже, чем при Гитлере. Жаль, эти победители, еще год назад герои прекрасной и дорогой всему миру идеи, теперь впали в совсем скверное состояние, не из-за жулья и гангстеров, которых среди них, может быть, и немало, а, по существу, из-за отсутствия бдительности, фантазии, любви, отзывчивости и готовности к серьезной дифференцирующей работе. Давно уже только от англичан слышишь что-то человечно-благородное и достойное благодарности.

Сегодня солнечно и жарко, кукушка кукует у дома все утро, и политые дождем розы начинают благоухать.

Господину Л. Э., Витце

25 июня 1946

[…] По Вашему письму я вижу только, что Вы ничего не усвоили из мыслей, которые содержатся в моих книгах. Вместо того чтобы задуматься о собственной вине и о собственных внутренних возможностях самоанализа и поворота к лучшему, Вы судите другие народы. Таким путем вперед не продвинешься. Вы говорите также, что проиграли войну, потому что были хуже подготовлены к ней. Это одна из разновидностей немецкой лжи, распространенных еще и сегодня. Войну эту, с сатанинским безумием развязанную вашим нападением на соседние страны, вы проиграли не из-за этого; когда она началась, ни Англия, ни Франция, ни Россия не были серьезно подготовлены к ней. Вы проиграли ее потому, что немецкая страсть захватывать и убивать снова стала невыносима для всего мира. А против кого весь мир, тот терпит поражение. А потерпев поражение, пытается, вместо того чтобы извлечь из него какой-то урок, придираться к другим. Обращайтесь с этим к победителям, не ко мне. […]

Это мое первое и последнее письмо к Вам. Вы не извлечете из него никакого урока, потому что не хотите, но я, к сожалению, был все-таки обязан его написать.

Томасу Манну

Монтаньола, 23 октября 1946

Дорогой господин Томас Манн!

Великий недуг, угнетающий духовную часть Европы и меня, родил и нечто приятное, подарив мне письмо от Вас, которым Вы очень обрадовали меня. Спасибо от души за этот знак памяти в минуту серьезного кризиса моей жизни.

Через несколько дней я покину Монтаньолу (почтовым адресом она будет служить и впредь), чтобы попробовать пожить в санатории одного моего приятеля-врача. Дом в Монтаньоле будет – по крайней мере на эту зиму – заперт. Содержать его в порядке стало в последние годы для его хозяйки так трудно и тягостно, что эта тяжесть сожрала или, во всяком случае, сильно омрачила все другое. Таков важнейший повод для моего скверного состояния. К этому прибавляется физическая слабость: трудно жить, когда годами не бывает буквально и дня без боли, причем боли не в коленях, в пальцах ног или спине (с подагрой, ревматизмом и т. п. я всегда без особого ропота справлялся), а в глазах и в голове.

Но, конечно, внутренние неурядицы важнее и меньше поддаются контролю.

Итак, я попробую уединиться в санатории, где, кстати, не собираюсь проходить какого-либо курса лечения, а хочу только отдохнуть, избавившись от некоторых каждодневных забот. Может быть, это удастся, и, может быть, вместе со временем высвободится и часть сил для какой-нибудь славной работы. Благодаря сосредоточенности на «Игре в бисер» я пережил все годы гитлеровщины без крушений, но, когда работа кончилась и уйти в нее уже было нельзя, моя позиция в войне нервов, которую весь мир ведет против человечности, стала очень незащищенной, и, хотя я несколько лет держался, сейчас выясняется, что при этом я сильно страдал и многое потерял.