Письма - [2]

каждого сколько-нибудь сложного человека, и есть кроме психоанализа масса способов с ними справляться. Каждая религия – это такой способ, а еще надо прибавить каждый заменитель религии, например принадлежность к какой-нибудь партии.

Каким путем пойдет это у тебя, я не могу знать. Все начинается с ближайших и простейших жизненных задач, в твоем случае, значит, с ответственности за жену и ребенка, с заботы о них.

Я считаю себя более больным и менее «нормальным», чем ты, и мне всегда бывало очень трудно придать своей жизни смысл и что-то похожее на удовлетворенность. Какую-то долю этого я нашел в искусстве, в добросовестности работы. Не менее важно было то, что мне всегда приходилось заботиться о ком-то, за кого-то нести ответственность и что кроме заботы о себе самом у меня была забота о некоторых других. Благодаря этому жить как-то удавалось, не блестяще, но все-таки. […]

Addio, Хайнер, сердечный привет от твоего папы.

Гансу Оберлендеру

[лето 1932?]

Дорогой господин Оберлендер!

[…] Ваш теологический вопрос мне только наполовину по силам. Устно, думаю, я сумел бы ясно высказаться по этому поводу, а так – нет, мне не хватает спокойствия и времени, у нас по-прежнему тревожно.

Если Жанна воодушевляет и спасает свой народ, а народ воодушевлен этим и провозглашает ее святой, то против этого ничего не скажешь. Между человеком голых инстинктов естественного эгоизма и растворяющимся в Боге святым есть много ступеней, одна из них – ступень семьи, другая – национальная, и так далее, без числа. На воодушевление масс не надо смотреть свысока, в нем есть свое величие, и какие связаны с ним и с нами замыслы Бога, знать это нам не по чину. Но растворение в материальной общности, каковой является нация Жанны, мы все-таки не должны путать с растворением в Боге. Успехом и степенью народного воодушевления не измеряется близость к Богу той или иной силы, того или иного движения. Вы знаете: у Царства Божьего другие законы, чем у царства земли, и тот, кто здесь последний, может быть первым там. Событиям и восторгам, волнующим большие группы, я не могу из-за их многочисленности приписывать большую близость к Богу, чем тем, которые наполняют одну отдельную душу.

Об еврейской, ветхозаветной форме потусторонности Божьих целей и ценностей кое-что очень хорошо сказано в последней книге Мартина Бубера (это лекции за двенадцать лет, издательство Шоккен).

У нас жарко, и мы вовсю трудимся в саду. Но я чувствую скорее подавленность физическую, и вообще из-за того, что после всех этих недель известного беспокойства вокруг состояние мое резко ухудшилось, у меня постоянно перебой в сердце и приходится делать все медленно и осторожно.

Все могу работать по нескольку часов в день. Добрые пожелания шлет Вам Ваш

Клаусу Манну

[21.7.1938]

Дорогой господин Клаус Манн!

Ваше письмо обрадовало меня, спасибо Вам за него.

У нас бомбы еще не грохают, но я уже снова живу почти так же среди войны, как в 1916–1919 годах, когда я занимался помощью военнопленным, только сегодня допекают меня судьбы и нужды эмигрантов и беженцев, и большая часть моей работы – для них. Хотя я вижу тщетность своих усилий, меня это опять втянуло, на этот раз главным образом через мою жену, она родом из Австрии, и там были все ее близкие, родственники и друзья. У нас в доме полно беженцев, мы сидим за машинками, пишем биографии, заявления о въездных визах, прошения в полицию, словом, я опять занят бумажной войной, и она ничуть не лучше, чем тогда. Тогда я снабжал военнопленных журнальчиком, который сам редактировал, и чтением, а также нотами, музыкальными инструментами, научными книгами для людей с высшим образованием и т. п. Однажды я вложил в ящик с книгами, посланный вместо библиотеки в один из трудовых лагерей во Франции, дешевое изданьице гофмановского «Золотого горшка» и схлопотал головомойку от получателя: немецкие пленные и воины не хотят пробавляться такой романтической ерундой прадедовских времен, а требуют чтения, которое держало бы их в контакте с сегодняшним днем и настоящей, полнокровной жизнью современности, например сочинений Рудольфа Герцога. Таким же примерно будет конечный результат и теперешних моих хлопот.

Тот рассказ о Гёльдерлине, Мёрике и Вейблингере, что Вы прочли в Барселоне, уже стар; он написан году в 1913-м.

Надеюсь, мы когда-нибудь увидимся, я был бы рад.

Леони Штемпфли

Лето 1938

Дорогая госпожа д-р Штемпфли!

Спасибо за Ваше письмо; рад был узнать, что Вы эту книжечку тогда нашли и приветливо приняли. Я выпустил ее, отчасти чтобы иметь возможность снова подарить друзьям какую-нибудь мелочь, отчасти чтобы поддержать этого молодого печатника из Майнца, который что-то может и чего-то хочет и которому я не мог ответить «нет» на его запрос о тексте для особо красивой печати. Кстати сказать, вряд ли уже сможет выйти в Германии какая-либо моя книга.

То настроение и та ступень жизни, которыми рождено Ваше письмо, мне, хотя они у меня позади, достаточно понятны, чтобы серьезно отнестись к Вашему письму и оценить выраженное в нем доверие. В нас всех заложено инстинктивное стремление к счастью и тем самым сопротивление страданию, смерти, старости и т. д., и я не считаю, что хорошо и чем-то полезно сознательно подавлять в себе это стремление и это сопротивление. И все же каждый шаг вперед в жизни и в познании есть приятие темной стороны жизни, пробуждение к трагической действительности человеческого существования. Сегодня ведь это каждому очевидно, когда вокруг нас земля стонет от горя подвергшихся насилию, изгнанных, ограбленных. Уже несколько месяцев не было ни дня, чтобы моя почта, не говоря уж