Письма - [2]

Я видел в лондонском "Таймсе" его короткое письмо с критикой правительств. Даже английские "либеральные" газеты возмущены. Он критикует не только гонку вооружений, но и называет царя слабоумным гусарским офицером, чей умственный уровень ниже, чем у большинства его подданных… Английские либералы шокированы: они назвали бы его вульгарным, если б не знали, что он граф. Один из авторов "Илластрейтид Лондон Ньюз" иронизирует над Толстым за то, что тот не понимает ВОЙНЫ. "Бедняга!" — восклицает он. Ладно. Хотя я, черт побери, вполне равнодушен, но и для меня это уже чересчур. Слыхивал ли ты когда-либо подобную наглость? Или они думают, что автор "Воскресения" и "Анны Карениной" — глупец? Или этот наглый, бесчестный журналист думает, что он ровня Толстому — физически, интеллектуально, морально, художественно? Все это абсурдно. Но когда думаешь об этом, испытываешь отвращение. Возможно, этот журналист теперь переоценит всего Толстого — его романы, рассказы, пьесы и так далее. Я согласен с тобой, однако, в отношении Мопассана. Он отличный писатель. Порой его рассказы написаны неряшливо, но едва ли он мог избежать этого, принимая во внимание обстоятельства его жизни.

…Слыхал ли ты о землетрясении в Калабрии? Я внес свою крону в фонд для пострадавших. Некоторые природные явления ужасают меня. Странно, что человек большой моральной отваги — а я именно такой человек — может быть столь малодушным трусом в физическом смысле. Иногда ночами я смотрю с сожалением на руки моей девочки и думаю о том, что моя вежливость — тоже форма физической трусости. Как бы мне хотелось — если б я твердо стоял на земле — окунуть всех, кто молод, в поток спонтанного счастья. Как бы я хотел увидеть самых разных молодых людей кувыркающимися друг над другом. Впрочем, возможно, мое желание эгоистично…

Джим

(Из письма брату Станислаусу)

24 сентября 1905 года Улица Св. Николо 30, Трест, Австрия

… Ты уже долго читаешь мой роман. Я бы хотел знать, что ты о нем думаешь. Единственная книга, подобная ему, — "Герой нашего времени" Лермонтова. Конечно, мой роман много длиннее, кроме того, герой -

пресыщенный, храброе животное. Однако подобие — в цели и в названии, а иногда в едкости. В конце книги Лермонтов описывает дуэль между героем и Г. Г. гибнет и падает в пропасть. Прототип Г. — ужаленный иронией поэта — так же вызвал Лермонтова на дуэль. Они стрелялись так же возле пропасти в горах Кавказа. Лермонтов был убит и скатился в пропасть. Можешь себе представить, какие мысли пришли мне в голову. Книга произвела на меня большое впечатление. Она намного интересней всего, что написано Тургеневым…

Норе Барнэкл Джойс

2 декабря 1909 года Фонтени Стрит 44, Дублин

Дорогая, я вынужден просить у тебя прощения за, должно быть, из ряда вон выходящее письмо, которое я написал тебе вчера вечером. Когда я писал его, передо мной лежало твое письмо, и мои глаза неотрывно смотрели — смотрят и поныне — на одно определенное слово. Есть нечто непристойное и распутное в самом виде писем. Они звучат как сам акт — коротко, грубо, неотразимо, дьявольски.

Дорогая, не обижайся из-за написанного мной. Ты благодаришь меня за имя, которое я тебе придумал. Да, любовь моя, это действительно прекрасное имя: "Мой дикий цветок, вьющийся по ограде! Мой темно-синий цветок под дождем!'* Видишь, я все еще немного поэт. Я также дарю тебе милую книгу: и это подарок поэта женщине, которую он любит. Но бок о бок и в сердцевине той духовной любви к тебе я испытываю дикое животное вожделение к каждой пяди твоего тела, к каждому укромному и стыдливому уголку его, к каждому запаху и движению. Моя любовь к тебе позволяет мне обращаться с мольбой к духу вечной красоты и нежности, который отражается в твоих глазах, или швырнуть перед собой на мягкий живот, взгромоздиться сверху и отделать, как кабан свинью.

Я научил тебя едва ли не замирать при звуке моего голоса, напевающего или

бормочущего твоей душе о страсти, печали и таинственности жизни, и в то же время я научил тебя подавать мне непристойные знаки губами и языком, научил соблазнять меня непристойными прикосновениями и звуками и даже самыми бесстыдными и извращенными позами.

Нора! Моя верная любовь! Моя ясноглазая испорченная школьница, будь хоть стервой, хоть возлюбленной — для меня ты всегда остаешься диким цветком, вьющимся по ограде, моим темно-синим цветком под дождем.

Джим

Марте Фляйшерман

декабрь 1918 года Цюрих

Вчера вечером, когда я ожидал хоть какого-то знака от вас, меня била лихорадка. Отчего вы не желаете написать мне хоть несколько слов, хоть ваше имя? И отчего вы всегда опускаете жалюзи? Я хочу видеть вас. Я не знаю, что вы обо мне думаете. Я говорил вам, что мы встречались и разговаривали, но вы забыли меня. Хотите, я вам что-то скажу? Первые впечатления о вас? Вот они. Вы были одеты в черное, на голове большая шляпа с развевающимися перьями. Цвет вам очень шел. И я подумал: милое животное. Ибо в вашем очаровании было что-то очень откровенное, почти бесстыдное. Потом, когда я присмотрелся, я отметил мягкость и правильность ваших черт и нежность глаз. И я подумал: еврейка. Если это не так, то вы не должны обижаться. Иисус Христос обрел плоть в чреве еврейки. Я часто думал о вас, и позже, когда узнал вас в окне, смотрел с восхищением, которое был не в силах преодолеть. Но, возможно, вам все это безразлично. Возможно, я вам кажусь просто смешным. Я готов принять любой ваш приговор. Но вчера вечером вы подали мне знак, и мое сердце затрепетало от радости. Я не знаю, сколько вам лет. Что касается меня, то я стар, и мне кажется, что я даже старше, чем на самом деле. Возможно, я жил слишком долго. Мне — 35. В этом возрасте Шекспир загорелся нежной страстью к "смуглой леди". В этом возрасте Данте шагнул в ночь своего существования. Мне неведомо, что случится со мной. Возможно ли, чтобы человек испытывал чувства, подобные моим, и чтобы у других они даже не появлялись? Я не знаю, чего хочу. Я хотел бы поговорить с вами. Я представляю туманный вечер. Я иду — и вижу, как вы приближаетесь ко мне, одетая в черное, молодая, неведомая, нежная. Я смотрю вам в глаза, и мой взгляд говорит вам, что я бедный искатель в этом мире, что я ничего не понимаю ни в своей судьбе, ни в чужих судьбах, что я жил, грешил и творил, и что однажды меня не станет, хотя я так ничего и не понял в этом мраке, породившем нас обоих. Возможно, вы разгадываете тайну вашего тела, когда смотрите на себя в зеркало; откуда, откуда этот дикий свет в ваших глазах? а цвет волос? Как грациозны вы были вчера вечером, когда сидели за столом, погрузившись в мечты, а потом внезапно поднесли мое письмо к свету. Как вас зовут? Думаете ли вы обо мне хоть когда-нибудь? Напишите мне по адресу, который я указываю. Вы можете писать мне также по-немецки. Я хорошо понимаю его. Расскажите мне что-нибудь о себе. Да, напишите мне завтра же. Мне кажется, что вы добры…