Письма Амины - [44]

Может быть, картины такие ясные, потому что память моя совсем не износилась, а может, мне помогают лекарства или болезнь, но во рту я почти чувствую вкус хлорки, а ногами — тепло подогретой воды в маленькой луже, которую надо было миновать, переходя с лужайки в бассейн.

Еще там была водяная горка, и некоторые из больших мальчиков приспускали плавки, когда наступала их очередь кататься, и съезжали на голой заднице, они говорили, что от этого скорость увеличивается. Мне не хотелось съезжать там, где были чьи-то задницы. Брат сказал, что я нытик. И я все-таки это сделал, просто чтобы попробовать. Не хотелось быть нытиком. А кое-кто из ребят постарше пытался влезть без очереди, они толкались, тянули друг друга за резиновые браслеты и отпускали, и получался такой шлепок по коже.

По дороге домой мы зашли в Брусен купить еды на ужин. Брат только начал пользоваться дезодорантом, и нам пришлось перенюхать все дезодоранты, какие там были. Он выбрал один под названием «Барракуда». Он сказал: запах хороший, девочкам это нравится. Но я подумал, что он наверняка выбрал его из-за названия. Брат сказал, что так называется большая акула.

Это хорошее воспоминание, чудесное воспоминание, и я наверняка исчез бы в нем, остался бы в том дне и не вернулся назад, если бы у меня не было здесь одного дела.

37

Вниз по лестнице и несколько болезненных шагов по улице, мимо охранника «Севен-илевен». Вид у него такой, словно ему хочется меня вышвырнуть, но не хочется до меня дотрагиваться. Я избегаю блестящих поверхностей, меня обслуживают раньше других, расступившихся, чтобы пропустить меня. Болит губа, и, когда говорю, звук получается с каким-то присвистом. А я показываю на сосиски в стеклянной витрине и кладу на прилавок деньги. Они по-прежнему похожи на отрезанные пальцы. Я всасываю в себя жир, и соль, и мясо.

Захожу в охотничий магазин. На стенах — зеленая одежда, сапоги, удочки, я подхожу к кассе. Вообще-то я и так уже похож на жертву неудачной охоты. Продавец, мужчина лет сорока в удобной верхней одежде, пытается сделать вид, что не замечает ничего необычного.

— Чем я могу вам помочь?

— Охотничий нож.

— Так, а скажите, пожалуйста, для чего?

— Для охоты.

— У нас большой выбор. А на какого зверя?

— На большого.

— Вроде косули?

Вроде человека.

— Да, вроде того, на большого.

Он открывает ящик с ножами, расположенный под прилавком.

— А как давно вы охотитесь?

— Я только начал.

Он выкладывает на прилавок два ножа. Один — с красной пластмассовой ручкой, другой — с деревянной.

— Больше.

— Простите?

— Больше, он должен быть больше.

Он вынимает два других. Один наполовину вытаскивает из ножен, чтобы я посмотрел на сталь.

— Это немецкий, «Золинген», очень хорошего качества.

— Больше.

Он показывает мне другие — шведский, финский, хорошие охотничьи ножи, говорит он.

— Больше.

— Не думаю, что у нас… Подождите-ка секундочку.

Он выходит в подсобку, наверняка чтобы позвонить в полицию. Возвращается с темно-синим пластиковым пакетом, открывает его и аккуратно вынимает нож, вложенный в ножны.

— Это канадский нож. Для охоты на медведя. На лося. По большому счету, мы закупили его для полноты коллекции.

Это большой нож, длиной с мою руку до локтя. Продавец с благоговением кладет его передо мной, показывает мне детали, с гордостью в голосе объясняет, как им пользоваться. Рассказывает, что на нож дается пожизненная гарантия.

Для кого?

Он упаковывает нож, и я расплачиваюсь.

Я пишу письма тем немногим людям, что есть в моей жизни.

Если я вернусь в квартиру, то порву их; если нет, они останутся лежать на кровати. Перед мамой я извиняюсь за то, что у нее из-за меня было столько тревог. Я бы хотел быть лучшим сыном, здоровым сыном. У брата я прошу прощения за квартиру. Много раз. Надеюсь, у него хорошая страховка. Спрашиваю, помнит ли он аквапарк в Белахое.

Я пишу Амине. Пишу, что, надеюсь, ей хорошо там, где она есть, что она счастлива.

38

Махмуд выходит из дому уже далеко за полдень. Стоит теплый день, он щурится на солнце. Выглядит так, будто только что проснулся: рубашка мятая, на ногах — сандалии. Он идет в супермаркет по Нёреброгаде, я жду снаружи. Он выходит с покупками, заворачивает в шаверма-бар и выходит через десять минут с прозрачным пакетиком, в котором лежит нечто, упакованное в фольгу. Похоже, он в хорошем настроении, из уголка рта свисает сигарета, на указательном пальце он крутит связку ключей. Вот он здоровается с каким-то мужчиной, с турком или арабом, они обнимаются, и он идет дальше. Я — его персональная опека. Я нахожусь не так далеко, чтобы он мог исчезнуть, и не так близко, чтобы меня можно было заметить. Он подходит к своему подъезду, отпирает дверь, я подставляю ногу и не даю двери захлопнуться. Иду за ним по лестнице. Ключ уже в замке и дверь наполовину открыта, когда он слышит меня. Оборачивается и смотрит. Я сильно бью его рукояткой ножа по лицу. Он отшатывается, спиной толкает дверь и делает два шага назад, в прихожую. Я снова бью, на этот раз он падает.

Махмуд живет в маленькой двухкомнатной квартире. На желтых крашеных стенах висят фотографии его родственников. Трофей за участие в спортивных состязаниях в 1993 году. Я вынимаю нужные вещи из сумки и начинаю готовиться. У Махмуда есть кошки, два котенка, в его покупках я нахожу банку с кошачьим кормом — курицей в желе — и даю им. Он все еще без сознания, я готовлюсь, попутно съедая его шаверму.