Письма (1857) - [19]

Если платье трудно выслать - черт с ним, не надо. Прощай, мой голубчик.

Жена кланяется. Она меня ободряет, но так же беспокоится о тебе, как и я. Обнимаю всех твоих. Эмилии Федоровне особенно кланяюсь. Прощай, мой бесценный, мой единственный. Ободри меня, успокой хоть одной строчкой. Умоляю тебя.

Напиши, ради бога, какое издание ты затеваешь на будущий год? Напиши подробнее.

Теперь буду считать по пальцам дни и часы до получения от тебя ответа на это письмо,

143. М. М. ДОСТОЕВСКОМУ 13 сентября 1858. Семипалатинск

Семипалатинск. 13 сентября 58 г.

Бесценный друг Мой Миша, итак, с тобой ничего не случилось, а ты просто не писал мне. Но ты не можешь представить, как я о тебе беспокоился! Чего-чего не передумал. Ради бога, вперед пиши почаще. Что тебе стоит ответить немедленно по получении моего письма. Ведь только несколько строк и 10 минут времени. Сделай милость, не мучь. Что это вечно делается с твоими делами, бесценный друг мой Миша! Всегда-то ты весь в обороте. Но, друг мой, я, конечно, твоих дел не знаю, но посуди: не пора ли и осуществить что-нибудь? Согласись сам, из-за чего ж ты трудился, как вол, столько лет? По этой части люди наживают большие миллионы. Хоть бы тебе сотенка-то тысяч удалась. Дай тебе господь, мой бесценный; у тебя семья. По крайней мере, ты на эти деньги жил и детей воспитал. И это уже хорошо. Вот я уже положим, что ничего не наживу в мою жизнь! Детей у меня нет. Но все-таки жить чертовски тяжело. Все надежды мои - поскорее переехать в Москву. Я очень хорошо понимаю, что в Москве и в Петербурге всё дорого, - и дороже чем прежде. Но, кроме того, что и Семипалатинск не так дешев, я уверен, что вдвое буду получать в Москве, чем здесь. Я работаю за глаза, ничего на знаю, мог бы отыскать себе хорошее место сотрудника при журнале, мог бы войти в половину - одним словом, я знаю, что мог бы сделать. Кроме того, я мог бы встретить много добрых людей, которые могли бы мне помочь. Жду не дождусь отставки, но если и придет отставка - денег не будет. Плещеев мне писал, обнадеживает, что поможет, но пишет, что, может быть, вышлет не всё, что я просил (1000 р.), а половину (500 р.), а другую половину после. Если не всё - то я опять засел здесь до весны и только даром проживу деньги и опять не лечиться. Впрочем, я во всяком случае выехал бы не ранее генваря, потому что не кончил еще своих литературных обязательств с "Русским вестником" и с Кушелевым, и далеко еще не кончил! Всё это меня нестерпимо беспокоит. Ах, милый мой, если б я мог тебе рассказать всё лично и подробно, в письме ничего не расскажешь. Ты пишешь про предложение Современников. Но на их предложение я не в состоянии решиться. Разве буду в последней крайности. Клянусь тебе, я не помню на них никакого зла, хотя эти люди поступили со мной зло и неблагородно. Теперь они меня жалеют; я их благодарю за это от всей души. Но мне не хочется, чтоб и они подумали обо мне худо теперь: только посулили денег, так уж я и бросился. Может быть, это дурная гордость - но она есть. И потому я лучше подожду и только (1) в крайнем - в крайнем случае войду с ними в денежные условия. (2) Разумеется, ты этих мыслей моих им не передай как-нибудь. Не хорошо - ведь тоже за их добрые чувства платить хоть не злыми, то всё же несколько для них обидными. Это я говорю только тебе. У Плещеева я возьму без зазору. Я знаю, что если б у меня было, а у него нет, то я бы ему всё отдал. Мало того: я ему заработаю. А если б даже и не имел надежды заработать (3) - все-таки взял бы. Это человек а parti, да и товарищи мы по одному несчастью. От тебя я тоже беру, но у меня сердце болит, когда я беру у тебя. А я у тебя беспрестанно беру. Понимаю, что тебе нужна всякая копейка. Но у меня твердая мысль в свою очередь отплатить тебе. Твоя газета, о которой ты мне писал, вещь премилая. У меня давно уже вертелась в голове мысль о подобном издании, но только чисто литературной газеты. Главное: литературный фельетон, разборы журналов, разборы хорошего и ошибок, вражда к кумовству, так теперь распространившемуся, больше энергии, жару, остроумия, стойкости - вот чего теперь надо! Я потому так горячо говорю это, что у меня записано и набросано несколько литературных статей в этом роде: наприм<ер>, о современных поэтах, о статистическом направлении литературы, о бесполезности направлений в искусстве, - статьи, которые писаны задорно и даже остро, а главное, легко. Но только вот что: неужели ты будешь издавать газету? Ведь это дело нелегкое при фабрике-то? Смотри, брат. Второе дело: в Петербурге я жить никогда не буду, а потому трудно будет мне помогать тебе! Но, уж разумеется, я буду тебе помогать - если только сам того захочешь.

Болезнь моя не унимается, но усиливается. В прошлый месяц было четыре припадка, чего никогда не бывало, - и я почти не работал. После припадков я нахожусь несколько времени в унынии и тоске и совершенно разбитый. Ни Кушелеву, ни Каткову не могу скоро кончить. Повесть большая, которую пишу Каткову, мне очень не нравится, опротивела! Но написано уже много, бросить нельзя, чтоб начать другую, а долг надо отдать. И всю-то я жизнь буду писать из-за денег! Да хоть бы я имел даже сильный талант, и тот пропадет в этой тоске. Друг мой, целую тебя 1000 раз, детей твоих также, а у Эмилии Федоровны целую ручки.