Пища дикарей - [8]

Мы с Иваном переглянулись и промолчали. Алексей стал было допытываться:

— А вы, Мария, извините, не знаю, как по батюшке, как же вы его. Кто его нашёл-то в лесу? Или сам выбрался? А, Ванька?

Я сказала:

— Сам, конечно. Приезжаю, прихожу по адресу — а он весь в крови, только что приполз. Даже не помог никто, пустая улица.

— А когда это было?

— Уже пятый день.

— Сегодня пятница. Значит, в воскресенье! Так пили все. Зачем на улицу? Пурга была в воскресенье. Ну, ты, Иван, молодец. Просто заговорённый. Пули тебя не взяли, медведь не осилил. Долго жить будешь. А инвалидность — это временно!

Иван ответил, что постарается, и отвернулся к стене.

Алексей тут же деликатно простился, велел обращаться по любому поводу в любое время и заверил, что прямо сейчас отправится за медвежьей тушей.

* * *

Я был в сильном смятении, не мог к ней повернуться. Довёл чем-то до слёз. А теперь она знает и про инвалидность, и про Чечню, и про десант. Это совсем никуда не годится. Про тот бой много писали и передавали. Ещё свяжет. Украинка, которая рассказывает чеченские сказки. Всё не так, всё не туда! Я, кажется, начинаю к ней привязываться, но что-то не то между нами. Какое-то излишнее понимание. Притом только с её стороны. А я не понимаю почти ничего. Откуда она взялась? Какая такая точность в судьбе вывела её на мой след? Почему она так странновато смотрит? Что такое наболтал я в бреду за эти смертные дни и ночи?

Слишком много вопросов. Они лезли, я пытался отвечать, отбивался от них и всё время ждал при этом, что мой доктор заговорит. Так и не заметил, как от излишней тревоги заснул.

* * *

Я не знала, заснул Иван или просто не хочет видеться. Только чувствовала, что надо помолчать. Сам повернётся, сам заговорит. Долго он так не пролежит: ему на этом боку неудобно, я знаю.

Мне молчание было на руку. Мне требовалось время, чтобы осмотреться. Не сказала ли чего лишнего, не раскрыла ли себя? Кажется, нет. И второе — привести в систему новую информацию.

Главное — инвалидность Ивана. Это одна из причин его попытки погибнуть. Для воина — а он воин, ещё какой — инвалидность, конечно, хуже смерти. «На ложе, мучимый недугом, один он молча умирал». Вот именно, один. Родители умерли от горя. Это добавило ему страданий. Больше никого рядом, похоже, не оказалось. Да и кому тут оказаться — деревня в сто дворов. Если бы была какая, дождалась бы, конечно. Такого-то парня.

Итак, доктор, оставлять пациента одного вам нельзя. Клятва Гиппократа. Этот красивый гяур должен захотеть жить. Вот задача. Но как её решить? У воина прострелена душа. Лечить можно только душой. А ваша, доктор, душа, частью сгорела в костерке, где остался Аслан, а частью зарыта на окраине Томска.

…Эти пять месяцев в Томске, может быть, пострашнее драки в Аргунском ущелье. Там хоть был азарт. А тут — сплошное отчаяние.

В городе полно кавказцев, китайцев и среднеази-атов. Торгуют, что-то промышляют, мостят тротуары фигурной плиткой, отделывают фасады домов. Среди кавказцев полно наших, чеченцев. И они-то чаще всех заговаривали со мной. По-чеченски. А я пожимала плечами и нараспев отвечала с кубанским акцентом, который казался мне похожим на украинский: «Шо вы сказалы? Як-як? Та не понимаю я по-таковськи».

Из-за этих встреч пришлось поселиться на рабочей окраине, рядом с фабрикой, где делали спички и палочки для эскимо. Напросилась квартиранткой к старушке, которая жила одна в небольшом домишке. Рядом был пруд, за прудом — красивый православный храм, ещё не вполне восстановленный, но уже работающий. Старушка водила меня туда в платочке и учила молиться: «Отче наш, иже еси на небесах, избави меня от лукавого, не введи во искушение». Я молилась искренне и каждый раз плакала, потому что во мне уже плотненько росло дитя смертного кровосмесительного греха. Я всей душой молила Создателя избавить меня от этого греха. И все дни трудилась у старушки на огороде, надрывалась изо всех сил, чтобы помочь Богу в Его заботах о моей душе. И тайно глотала кое-какие медикаменты.

Но мощное спортивное здоровье долго не поддавалось. Аллах сжалился только в конце пятого месяца. Схватки начались на грядках, куда я таскала воду в самых больших вёдрах.

Я сказала бабе Насте, что схожу в лес за грибами. И не услышала, что она ответила. Эти полчаса до леса и немного лесом были похожи на последний бой, когда я стреляла в Ивана. Только кругом были не голые буки и дубы, а высоченные, жёлтостволые, вечнозелёные сосны. И акации, но не деревья, как на Кавказе, а кустики, мне по плечо, с нежными мелкими листиками, с жёлтыми цветочками. И грибы под ними. Тоже не такие, как на Кавказе. Моховики, подосиновики. Красиво. Монументально. Вечностью веет.

И я шла в вечность. И всю красоту запоминала. Потому что это было время умирать. Не шахидской смертью, а обыкновенной женской. В медленных мучениях и позоре. Умирать вместе с обречённым ребёнком, у которого уже сформировалась нервная система. Я хорошо училась в Ростовском мединституте, по акушерству имела «отл», как и по остальным предметам. Даже по латыни. Но из всей латыни мне теперь вспоминались только три слова: «Финита ла вита».