Писатели США о литературе. Том 2 - [69]

«Во все времена старания создателей высокой поэзии, государств, религий, литератур были и будут—и наше время не исключение—в основе своей одинаковы: направлять помыслы людей прочь от постоянных заблуждений и болезненных абстракций, к бесценному, обыденному, к божественно и изначальноконкретному».

«Новая выдающаяся плеяда творцов», говорил он, даст жизнь «еще более блистательным картинам, поспособствует небывалому расцвету языков, песен, опер, ораторий, лекций, архитектуры» — не ради искусства как такового, но ради «преобразования и демократизации общества». Произведения искусства будут, видимо, подвергаться прежде всего проверке на совершенство технического исполнения; затем, если они с успехом выдержат это испытание и им будет присвоена категория «первоклассных произведений», их станут «строго и пристрастно испытывать на прочность их этических оснований и на способность распространять, причем всегда косвенным путем, высокие эстетические принципы, на способность даровать свободу, вдохновлять, увлекать». Вот почему в своем собственном творчестве он заботился более о том, чтобы его «песни подвигали на смелые дерзания и способствовали формированию сильного характера и воспитанию физически крепких и выносливых людей-атлетов, а не блистали изысканными рифмами, которыми ласкают слух в гостиных».

Зрелая демократическая поэзия должна воспевать не «приятные прогулки по подстриженным газонам, цветочные клумбы и соловьиное пение», столь близкое сердцу английских поэтов, а «весь мир, проникать взором в его геологическую историю, в космические дали, объять огонь и снег, устремляясь в бесконечные пространства». Ни один аспект жизни, ни одна область знания не будет чужда этой поэзии. «Точные и прикладные науки являются не средством проверки гениальности великих поэтов, но лишь их опорой и источником вдохновения». Поэзия будущего должна «вдохновляться достижениями науки, самой современностью» й выразить «безгласные, но вечно живые и деятельные, всепроникающие стремления нашей [демократической] страны, ее непреклонную волю, проникаясь духом,который ей свойствен». Она должна превзойти самые выдающиеся героические эпопеи прошлого и затмить феодальную роскошь произведений поэтов-елизаветинцев.

В сравнении с этими предвидениями современная ему литература являла собой жалкое зрелище. Образование, нравы, литература, говорил Уитмен, все еще пронизаны «духом феодализма, кастовости, верности отжившим церковным традициям». Среди поэтов «определенного сорта» «многие элегантны, многие учены и все чрезвычайно приятны». Но они по большей части оказывались «денди и нудными людьми», которые «угнетают нас тонкими салонными чувствами, дамскими зонтиками... Они вечно хнычут и поют, гоняясь за каким-нибудь недоноском мечты и вечно заняты худосочной любовью с худосочными женщинами».

Короче говоря, это все были поэты типично романтического склада, и степень уитменовского презрения к ним показывает, сколь глубокой была пропасть, отделявшая его от романтической традиции. В американской художественной литературе той поры Уитмен не мог обнаружить «ни одного великого литературного произведения, ни одного великого писателя». Это иногда доводило его до отчаяния. «Неужели этих жеманных карликов можно назвать поэтами Америки? Неужели эти грошовые, худосочные штучки, эти стекляшки, выдающие себя за драгоценные камни, можно назвать американским искусством, американской драмой, критикой, поэзией? Мне кажется, что с западных горных вершин я слышу презрительный хохот Гения этих Штатов».

Тот, кого он слышал, в действительности был он сам. Он повторял вновь и вновь, что демократическое искусство должно с корнем вырвать ядовитые цветы феодализма. Однако ни Шекспир демократической поэзии, ни тем более «выдающаяся плеяда творцов» не появлялись на американском горизонте'. Что ж, тогда он решил сам стать их предтечей. Уитмен никогда не претендовал на то, чтобы считаться единовластным «вселенским бардом» будущего общества. Он был лишь первым — не идеальным образцом для рабского копирования, но только первопроходцем,— «зачинателем», как он сам себя называл, чьи открытия оказались, безусловно, самыми плодотворными во всей литературной истории.

Хотя он творил в эпоху романтизма и идеализма, он вышел далеко за их рамки. Когда его острый, пророческий взор обнаруживал пороки современного общества, так разительно отличавшегося от его ослепительного идеала, он не впадал в уныние, не затворялся в башне из слоновой кости, не превращался в циничного мизантропа, проклинавшего человеческую доброту. Напротив, он с вниманием слушал то, что говорил ему Тробел о научном социализме. Но увы, было уже слишком поздно. К этому времени он стал полупарализованным стариком. Его творческий путь был завершен. Впрочем, там, где это новое совпадало с его личными симпатиями и интересами, оно делало более ясными его собственные мысли: «Америка...— как бесчисленная масса людей — это огромная, волнующаяся, подающая столько надежд армия трудящихся. Множество суровых тружеников нашего мира—вот надежда, единственная надежда, плодотворная надежда нашей демократии».