Писатели США о литературе. Том 2 - [136]

Я склонен считать, что это скорее особенность романа как жанра, чем правдивое отображение нашей жизни. Помимо любви существуют и другие, важные для нас стороны жизни, но как профессиональный литератор, которому приходится иногда читать и слабые роману, я неоднократно замечал, что как раз эти стороны и наиболее трудно поддается изображению в романе, Болезнь и страдание всецело поглощают тех, кто испытывает их, но если восемьсот страниц любовных перипетий' могут йас захватить и мы сопереживаем всем мукам любящих, то описание болезней и страданий; как бы мы ни сочувствовали герою, очень скоро начинает нас утомлять. Точно так же огромные суммы денеГ, столь завораживающие в действительности, в романе интересуют нас лишь в том случае, если приобретение богатства способствует окончательному соединению героя и героини, а это является главным и единственным желанием каждого читателя. В самом деле, тем и демократична художественная проза, тем И отличается ее мир, чистый и свежий, от обыденного, что в реальной жизни богатые и знаменитые привлекают нас больше, чем бедные и униженные, а в романе все обстоит иначе. Даже ум героя не делает его для нас привлекательнее. Нет, в этом странном, все и всех уравнивающем мире романа человек должен заслужить наш интерес силой своих—как бы это Поточнее сказать—подлинных чувств.

И тогда возникает смутная догадка, что роман по своей природе сентиментален. Я употребляю это слово не в его негативном значении, а как один из терминов, которым мьг пользуемся в литературе. Этого термина нет еще ни в Новом завете, ни в «Беовульфе», ни в «Скованном Прометее», ни в «Одиссее», ни в «Потерянном рае». Мы встречаемся с этим понятием, как и с другими- новыми словами и понятиями, в ^Божественной комедии», и, по-видимому, само это. понятие появляется, в Италии в конце средневековья, в период возникновения капитализма. Именно тогда, когда человеческая ценность стала определяться в денежном выражении и люди превратились в придаток производства, все, что не относилось к экономике, ушло в подполье, то есть в литературу. Трудно себе представить, но, вероятно, средневековый человек с его ощущением грандиозности случившейся -до него вселенской драмы грехопадения и искупления, сжившийся с мыслью о возможности греха и раскаяния, меньше, чем мы, нуждался в заверениях, что его эмоций важны и что его внутренняя жизнь и место в обществе представляют собой единое целое. Даже и сейчас, например, фундаменталисты' не принадлежат к усердным читателям романов.

Широта обобщений обременительна для романиста, привыкшего иметь дело с более частными обстоятельствами, со странными, но вполне объяснимыми фактами. Я бы хотел охарактеризовать роман как продукт частного предпринимательства, рынок для которого создается тогда, когда государство, община или церковь игнорируют эмоциональную сторону жизни человека. Тогда любовь становится символом, своего рода знаком всех неясных, смутных, бренных чувств, которые не покидают нас, пока мы существуем. «Существование» и «Влюбленность» — названия замечательных романов Генри Грина. Между этими двумя словами можно было бы поставить знак равенства, если бы не разница в одной букве^{12, с чем согласны все читатели романов: женд, проводящая свой скучный день за чтением, подросток, уткнувшийся в книгу посреди домашней сумятицы, аккуратный банковский служащий, возвращающийся домой пригородным поездом. И все они участники заговора, призванного хранить тайну, что люди способны к чувствам. Только, прошу вас, не думайте, что я имею в виду дешевое чтиво, хлам. Наиболее изысканные и значительные из современных романов, начиная с «Поисков утраченного времени» до «Лолиты», со всем их дерзновенным искусством — участники этого заговора. Даже такой несомненный и всеобъемлющий шедевр, как «Улисс», в конечном счете — о любви. Леопольд и Мэрион Блум — великие влюбленные, великие в сострадании и верности, верности друг другу и своим внутренним ощущениям, своим подлинным чувствам. Стивен Дедалус потому, наверно, и скучноват, что не влюблен. Не любить, шепчет буква Р (роман) букве 3 (западному человеку), значит умирать.}

Но довольно о прошлом: а что же дальше? Викторианский роман давно позади. Мне думается, что секс был, подобно джинну, упрятан буржуазией в бутылку, которая теперь в результате многочисленных попыток открыть ее наконец разбилась. Тот набор неожиданностей, который держит нас в напряжении и который мы называем сюжетом, во многом зависит от того, как буржуазное общество относится к сексуальной свободе. В романах XIX века и кинофильмах XX века наказанием за супружескую измену была смерть. Однако я думаю, что даже в «Мадам Бовари», где героиня истерична и потому принимает яд, ее вполне могло спасти, например, получение неожиданного наследства. В романах, скажем, Ивлина Во адюльтер превратился

в рискованное развлечение, а сейчас, как мне кажется, исчезает и этот легкий привкус опасности. Как отметил Дени де Ружмон*, традиционные препятствия на пути любви более не впечатляют нас. Только своего рода крайне необычная ситуация, такая, как в «Лолите», способна еще возвеличить эту романтическую страсть. Благодаря Фрейду, как бы его ни толковали, секс обрел право на свободу, а новые противозачаточные средства свели все препятствия до минимума. Но стоило только убрать прежние запреты и* трудности, и вот уже трехмерная структура романа распадается, превращаясь в невыразимо скучную одномерность. Романы Генри Миллера—это не романы, а изображения половых актов, перемежающиеся авторскими рассуждениями. Подобные романы ближе к «Тысяче и одной ночи», чем к Толстому, они, собственно, и не романы, а сказки.