Пиранья. Бродячее сокровище - [95]
Она легонько отстранилась, подняла голову:
— Черт бы тебя побрал, Джонни!
— А почему? — безмятежно спросил Мазур.
— Потому что я никак не могу понять, когда ты настоящий. И какой ты настоящий. Только построила картинку, как она рассыпалась на мелкие кусочки…
— Ага, — сказал Мазур. — Это в тебе уже бунтует оскорбленная женская натура. Вы же привыкли, что это вы остаетесь тайной и загадкой, непостижимой для ума…
— Может быть… Может. Но тут и что-то другое. Ты сам другой. Непонятный.
— Да ну… Я простой австралийский бродяга, житель сонного и скучного континента…
— Не кокетничай.
— И не думаю — сказал Мазур. — Это ты у нас загадочная и романтическая — фамильное древо наподобие секвойи, вендетта со столь же благородным соседом, бриллиантовый клад, где тебе принадлежит аж половина. Достаточно, чтобы вскружить голову доброй дюжине бесхитростных австралийских парней. Да еще вдобавок пленительная, спасу нет…
— Это вот так ты и охмуряешь девиц в каком-нибудь далеком порту? А они потом глаза выплакивают?
— Ничего подобного, — сказал Мазур. — Никого я не охмуряю специально. Я просто пускаю события по течению, и жду, не проскочит ли искра.
— И?
— И она проскочила, — сказал Мазур. — Проскочила, чтоб ее…
— И ты влюблен в меня? Голову потерял?
— Нет. Просто проскочила искра… Или тебе приятнее было бы услышать про то, как я голову потерял?
— Ничего подобного. Мне приятно слышать правду.
— Это значит, я могу тебя поцеловать?
— Э, нет! — она гибко отстранилась. — Мы как-никак в Латинской Америке, в приличном заведении… Да и музыка больше не играет.
Они вернулись за столик, тут же подскочил нереально услужливый официант, наполнил бокалы — ох, как вьется, его бы на выучку в советский общепит, чтобы посмотрел, какие официанты бывают, а после политинформаций твердо бы знал, чем отличается труженик социалистического подноса от беспринципного услужающего, готового ради чаевых поступиться пролетарским достоинством…
Вокруг засмеялись, и Мазур повернул голову, ища источник всеобщего веселья.
Расхохотался вслед за всеми, стараясь, чтобы улыбка была искренней и беззаботной. Справа от стойки бара включился огромный цветной телевизор и на экране появился знакомый персонаж, имевший к Мазуру, в отличие от прочих посетителей, самое прямое отношение. Товарищ К. У. Черненко, Генеральный секретарь ЦК КПСС и прочая, и прочая, механическими движениями робота опускал бюллетень в избирательную урну, и на его лице застыла идиотская улыбка манекена. Верный ленинец и очередной гениальный руководитель исполнял свои обязанности, не приходя в сознание…
Эпохальная сцена отодвинулась на задний план, а на переднем появился диктор — здешний диктор, ничуть не похожий на тех элегантнейших и неулыбчивых жрецов центрального телевидения, что любую новость сообщали советскому народу с чопорностью английских лордов и леди. Этот, парткома и цензуры на него нет, держался не в пример непринужденнее, улыбался во весь рот, подмигивал с экрана, даже гримасничал, зараза…
За столиками вновь раздался взрыв хохота.
— О чем это он? — спросил Мазур.
Кристина прислушалась:
— Трудно объяснить, раз ты не знаешь испанского и местных словечек… Учено выражаясь, непереводимая игра слов. Высмеивает русского лидера, которому опять забыли поменять батарейки…
Сама она улыбалась во весь рот — судя по реакции зала, диктор и впрямь отмочил нечто юморное. Мазур с мнимой беззаботностью смотрел на экран, где смертельно больной, никаких сомнений, человек с величайшим трудом пытался связать пару слов и сделать пару простых движений.
В глубине души Мазур корчился от стыда. Никто тут не знал, кто он и откуда — но этот живой труп на цветном экране был человеком номер один вего стране. И не стереть с лиц окружающих это искреннее веселье, имеющее, между нами, веские поводы…
Он давно уже не верил ни в какие «измы». Перерос и комсомольский задор и какую бы то ни было убежденность в том, что некое учение — единственно верное. Он просто жил. И служил. Не этому живому олицетворению хворей, а стране — потому что страна точно так же жила, служила и работала, и далеко не все трудились спустя рукава, наверняка движимые той же нехитрой логикой. Мазур был отдельно, а те, в Кремле — отдельно. Убрать их оттуда не в человеческих силах (еще и оттого, что никто не представлял, кто и что могло бы придти на смену), бороться против них было бессмысленно, нелепо, невозможно. Оставалось исправно служить тысячелетней державе, потому что она — Родина, как бы ни именовалась в разные времена и кто бы ни стоял во главе. Год с лишним назад он, опять-таки, как и многие, воспрянул было, когда пришел Андропов и по стране шумнули очевидные перемены — но потом Андропов проплыл на лафете к краснокирпичной стене, на его месте оказался этот, и вновь потянуло явственным запахом болотной тины. И все, кого он знал, снова понурились, зарекшись дергаться душою — тянули лямку…
Но куда денешься от этого саднящего стыда, глядя на беззаботно кривлявшегося паяца и живой манекен за его спиной, что-то там шамкавший не в такт мимике…
