Пирамида Кецалькоатля - [22]
— Не спрашивай меня! Не знаю сам я, Уэмак. Огонь неведомый мне душу опаляет. Бывают дни, любовью к людям-братьям он сердце жжет мое и всем хотел бы делать я добро. И чувствую я силу безграничную предназначенья своего, мощь сеятеля. И тогда влечет меня на все дороги бытия! И волны доброго желанья накатывают на сердце морским прибоем и душу светом, счастьем заполняют! Но наступают дни, и в сердце входит холод, огромный холод Теутлампы[21], и я в комок сжимаюсь. Вижу малость и незначительность своих деяний. В такую пору для меня значенье имеют лишь тысячи очей ночного небосвода. Я забываю Землю и отхожу от всех ее невзгод, песчинок крохотных в безбрежности Вселенной. Но вот я вижу слезы, вдруг звездами сверкнувшие. И снова сердце в пламени, и снова открываются передо мной пути земные. Я горе-поводырь, я сам не знаю, как идти: вперед, назад ли, спотыкаюсь. Я — горе для Анауака. Вот потому все так, Тольтеки!
— Что делать нам тогда с Кецалькоатлем? — Они сказали.
— Жаль тебя! — промолвил Уэмак. — Но ты нам связываешь руки. Лишаешь разума и силы! Как дальше жить великой Туле?
— Знаю я, что вам со мною делать, вот с этим телом, в котором копится печаль или бушует пламень! Знаю я, что вам со мною делать! Будь проклят ваш Кецалькоатль! В недобрый час пришел в Анауак он со своим ученьем о покаянье и грехах, со знаньями своими и любовью в сердце! Будь проклят я, близнец, не ринувшийся в пламя! Но знаю я, что мне с собою делать! Нет, я не желаю умирать. Я здесь останусь, буду жить в уединенье, пока не подойдет мой смертный час. Жить буду в заточении, Тольтеки! Но повторяю вам: хочу я жить. Хочу смотреть, как станут скрючиваться руки. Хочу смотреть, как жизнь течет, хотя бы тихо и безмолвно. Хочу еще я быть. Быть чем-то на земле, и чувствовать ее своими голыми ногами, и ощущать струящийся свет звезд своею головой! Хочу я быть среди всего. Я этого хочу, Тольтеки1 Больше не опечалю я народ, живущий в моем сердце! Один останусь здесь и никогда не выйду к людям. Станут Тольтеки сами своей судьбой распоряжаться. Вот приговор мой, твердое мое решенье, Уэмак. Пусть Топильцин не опасается Кецалькоатля, и надобности нет кончать меня. Когда-нибудь Тольтеки новое замыслят дело. Тогда Кецалькоатль даст все, что сможет дать, и сможет сделать то, о чем попросят, и не пойдет на поводу у честолюбия своего!
— Да будет так, — ответили вожди. — Согласна Тула с приговором! Кецалькоатль останется один ждать часа своей смерти.
О том сказали Топильцину, и он одобрил приговор, хотя тревога в сердце шевельнулась: видел он, что многие соратники уже желают властвовать, желают править.
Кецалькоатль остался в одиночестве. Потом пришли две женщины.
— Мой господин Кецалькоатль чему-то рад? — спросила Сиуатль[22], служанка юная. До сей поры она не видела и отблеска улыбки в глазах у пленника.
— Смеюсь я потому, что стал себе судьей и вынес приговор! Вступил на путь, который никуда меня не поведет!
Обрадовалась Сиуатль и засмеялась. Заулыбалась и старуха.
— Радуйтесь и песни пойте, — сказал Кецалькоатль. — Пойте песни на этих землях, мной любимых. Пойте, уже свершился суд над мною!
— А приговор каков? — спросила с любопытством старая, и Сиуатль тихое прервала пенье.
— Останусь узником я здесь, отшельником. Лишь вы или другие женщины прислуживать мне будете, готовить пищу.
— Будем мы, — сказала Сиуатль твердо.
— Как долго будет в заточении наш господин? — спросила старая служанка.
— Столько, сколько осталось мне до часа смерти.
— Смерти! Смерти! Везде и всюду смерть! — шепелявила старуха. — Смерть бродит возле нас, как самка жадного койота! Глядит глазницами пустыми, своею голою кивает головой и щерится клыками острыми!
— Но господин не может умереть, — сказала Сиуатль. — Он не такой, как мы. Я не могу себе представить, что он умрет; не верю, что голова его оборотится в череп! Мой господин прекрасен! Он бессмертен! И приговор исполниться не может!
— Нет, Сиуатль, живое гибнет. Кецалькоатль пойдет туда, куда уходят все. Не может он бессмертным быть, не должен!
— Но господин мой — Бог, пришедший издалека!
— Нет, Сиуатль! Не божество, а человек я бренный. Видишь эту руку? Ты видишь руку человека, который бурей выброшен сюда, который падал и вставал и кончит жизнь, когда его пора настанет.
Нежно дотронулась она до рук Кецалькоатля, долго держала их в ладонях теплых, лбом к ним прижалась и шептала:
— Нет, господин мой — Бог и не умрет!
— Не стану я о смерти думать, — молвил Кецалькоатль. — Ныне я оживаю, радость испытываю оттого, что суд свершился.
— Что есть смерть? — спросила Сиуатль.
— Жужжанье тусклое в кромешной тьме, — сказал Кецалькоатль.
— А потом, — шепнула Сиуатль, — мы будем теми, кто мы есть?
— Не знаю, Сиуатль! Я не знаю! Сомненье мне мешает смерть принять и примириться с нею. Буду ли тем, кто есть? Останешься ли ты собой? Ответь мне, Сиуатль, что думаешь об этом ты?
— Когда бы я от родов умерла, мне говорили мудрецы, я попаду в прекрасный сад.
— Когда б ты умерла… А если будешь жить? И жить достойно? Что наградит нас воскрешением? Подарит его жизнь или смерть? Мир странный создан на земле, где смерть людей — не жизнь — их будущее бытие определяет, хотя должно бы быть иначе. Когда солдат здесь умирает, сам загубив немало душ, он отправляется в чудесный сад. И в счет его былая жизнь не идет. А разве, Сиуатль, жизнь, полная свершений, минут решающих, поступков добрых, злых деяний, в счет не берется? Только смерть повелевает?
Кто такие интеллектуалы эпохи Просвещения? Какую роль они сыграли в создании концепции широко распространенной в современном мире, включая Россию, либеральной модели демократии? Какое участие принимали в политической борьбе партий тори и вигов? Почему в своих трудах они обличали коррупцию высокопоставленных чиновников и парламентариев, их некомпетентность и злоупотребление служебным положением, несовершенство избирательной системы? Какие реформы предлагали для оздоровления британского общества? Обо всем этом читатель узнает из серии очерков, посвященных жизни и творчеству литераторов XVIII века Д.
Мир воображаемого присутствует во всех обществах, во все эпохи, но временами, благодаря приписываемым ему свойствам, он приобретает особое звучание. Именно этот своеобразный, играющий неизмеримо важную роль мир воображаемого окружал мужчин и женщин средневекового Запада. Невидимая реальность была для них гораздо более достоверной и осязаемой, нежели та, которую они воспринимали с помощью органов чувств; они жили, погруженные в царство воображения, стремясь постичь внутренний смысл окружающего их мира, в котором, как утверждала Церковь, были зашифрованы адресованные им послания Господа, — разумеется, если только их значение не искажал Сатана. «Долгое» Средневековье, которое, по Жаку Ле Гоффу, соприкасается с нашим временем чуть ли не вплотную, предстанет перед нами многоликим и противоречивым миром чудесного.
Книга антрополога Ольги Дренды посвящена исследованию визуальной повседневности эпохи польской «перестройки». Взяв за основу концепцию хонтологии (hauntology, от haunt – призрак и ontology – онтология), Ольга коллекционирует приметы ушедшего времени, от уличной моды до дизайна кассет из видеопроката, попутно очищая воспоминания своих респондентов как от ностальгического приукрашивания, так и от наслоений более позднего опыта, искажающих первоначальные образы. В основу книги легли интервью, записанные со свидетелями развала ПНР, а также богатый фотоархив, частично воспроизведенный в настоящем издании.
Перед Вами – сборник статей, посвящённых Русскому национальному движению – научное исследование, проведённое учёным, писателем, публицистом, социологом и политологом Александром Никитичем СЕВАСТЬЯНОВЫМ, выдвинувшимся за последние пятнадцать лет на роль главного выразителя и пропагандиста Русской национальной идеи. Для широкого круга читателей. НАУЧНОЕ ИЗДАНИЕ Рекомендовано для факультативного изучения студентам всех гуманитарных вузов Российской Федерации и стран СНГ.
Эти заметки родились из размышлений над романом Леонида Леонова «Дорога на океан». Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса. .
Д.и.н. Владимир Рафаилович Кабо — этнограф и историк первобытного общества, первобытной культуры и религии, специалист по истории и культуре аборигенов Австралии.
Джек Керуак дал голос целому поколению в литературе, за свою короткую жизнь успел написать около 20 книг прозы и поэзии и стать самым известным и противоречивым автором своего времени. Одни клеймили его как ниспровергателя устоев, другие считали классиком современной культуры, но по его книгам учились писать все битники и хипстеры – писать не что знаешь, а что видишь, свято веря, что мир сам раскроет свою природу. Именно роман «В дороге» принес Керуаку всемирную славу и стал классикой американской литературы.
Один из лучших психологических романов Франсуазы Саган. Его основные темы – любовь, самопожертвование, эгоизм – характерны для творчества писательницы в целом.Героиня романа Натали жертвует всем ради любви, но способен ли ее избранник оценить этот порыв?.. Ведь влюбленные живут по своим законам. И подчас совершают ошибки, зная, что за них придется платить. Противостоять любви никто не может, а если и пытается, то обрекает себя на тяжкие муки.
Сергей Довлатов — один из самых популярных и читаемых русских писателей конца XX — начала XXI века. Его повести, рассказы, записные книжки переведены на множество языков, экранизированы, изучаются в школе и вузах. Удивительно смешная и одновременно пронзительно-печальная проза Довлатова давно стала классикой и роднит писателя с такими мастерами трагикомической прозы, как А. Чехов, Тэффи, А. Аверченко, М. Зощенко. Настоящее издание включает в себя ранние и поздние произведения, рассказы разных лет, сентиментальный детектив и тексты из задуманных, но так и не осуществленных книг.
Роман знаменитого японского писателя Юкио Мисимы (1925–1970) «Исповедь маски», прославивший двадцатичетырехлетнего автора и принесший ему мировую известность, во многом автобиографичен. Ключевая тема этого знаменитого произведения – тема смерти, в которой герой повествования видит «подлинную цель жизни». Мисима скрупулезно исследует собственное душевное устройство, добираясь до самой сути своего «я»… Перевод с японского Г. Чхартишвили (Б. Акунина).