Пирамида Кецалькоатля - [21]
Вот так закончилось строительство великого святилища Тольтеков. Один из Братьев-близнецов уже был на небе, другой в темнице.
УЗНИКИ
Его доставили в Дом радости народной. Он сам пошел туда, разгневанный и огорченный, разбив свой паланкин, сорвав веревки с рук.
— Связать мне руки может только время и воля общая Тольтеков: время их недовольства и время возвращенья моего.
Он не хотел, чтобы его несли.
— Я должен сам идти, кокомы, — сказал он верным слугам. — Пришла пора мне снова землю чувствовать под голыми ногами. Желаю я идти босым и снова ощутить земную необъятность. Я в этот Дом попал израненным, теперь там буду узником.
Он снял с себя тунику и, не глядя, отбросил в сторону, в толпу. А воины из верной Топильцину стражи людей к Кецалькоатлю не пускали, на грозных кукол походили. Старуха из толпы его тунику на лету схватила… Махая ею, она шла впереди Кецалькоатля. У Дома радости народной воины уже стеной стояли плотной.
— Кецалькоатль взят в плен! — кричала женщинам старуха, а те, его под стражей увидав, разутого, с повисшими, как плети, голыми руками, с всклокоченною бородою, стали вопить и слезы проливать:
— Наш господин взят в плен!
— Поплачем. — Старая сказала. — Поплачем вместе! Взяли в плен Кецалькоатля, суд праведный хотел вершить он, а его схватили. Выбили опору из-под нас. Не понимаю, что творится: народ идет против народа, народ против властителя, властитель против всех. Мне страшно, дети мои, страшно! Поплачем о Тольтеках, о Кецалькоатле! Кто заставляет нас страдать? Извечно те, кого мы любим. И будем плакать обо всем: о том, что мы всего не понимаем, о громе, грянувшем с небес, когда все было тихо и спокойно! Поплачем, сестры, о словах Кецалькоатля, что не были услышаны его народом. Поплачем о страданиях Тольтеков! Страх и волнение, волнение и страх сердцами всех Тольтеков овладели. Где наш отец, где путь, где истина? Все вдруг перевернулось. Поплачем о страданьях сына, что руку поднял на отца. Поплачем мы о тех, кто прав и кто не прав. Поплачем, люди: пленником стал господин наш, он пленен своим же собственным народом!
Все плакали, скорбя, не веря в то, что слышат и что видят.
Под плач толпы вошел он в дом, где заперли его в одной из комнат, порознь со слугами и свитой. Он остался в полнейшем одиночестве. Лишь старой женщине и молодой было позволено входить к нему — прислуживать и пищу приносить. Вот так случилось, что Кецалькоатль в заточении открыл — впервые для себя — мир женщин.
Дни долгие он поначалу голодал, хранил молчанье. А женщины с него глаз не сводили, когда без устали он комнату шагами мерил. Видимо, душой его страданье понимали.
— Съешь что-нибудь, наш господин! — Они твердили. — Тело живо, когда накормлено. Ты съешь хотя бы для того, чтоб силу дать страдающему сердцу! Боль сердца утоли, — и тихо пищу подносили к его губам.
Впервые близко так увидели они его лицо и на него взирали изумленно. Однако большую часть времени он проводил один.
— Один я был, когда родился, один попал на этот берег. Один я буду и тогда, когда пора уйти настанет. Сейчас мне снова следует найти себя. Меня покинул брат Акатль. Меня оставил сын мой Татле.
Кецалькоатль, ища себя, искал и Бога своего, но и Его нигде не находил. Вокруг лишь ужасающая тишина и беспредельное молчанье, душу тревожившие страхом.
— Безмолвие в пустоте — судья жестокий, когда в разладе сам с собою!
Часами он сидел, недвижно, не призывая в утешение ни боль, ни покаянье. Молчание слилось с бездействием. Он был на грани полного отчаянья, но грань не преступал. Присутствие нежное двух кротких женщин с руками нежными и нежным голосом его смиряло, скрашивало бытие.
Так проходили дни. Но вот однажды утром к нему пришли военачальники и разорвали тишину, в которой истомился узник. Но Топильцина не было средь них. Кецалькоатль сидел спокойно на циновке и не поднялся — он их не видел. Был далек его отсутствующий взор. Пришедшие стояли молча. Уэмак, старший, шагнул вперед и произнес: «Кецалькоатль! » Но имя в воздухе висело долго. Не смели воины слова произнести. Все тихо и понуро ждали.
Кецалькоатль медленно поднялся и молвил ласково, как будто к женщинам-служанкам обращался:
— Пришли судить меня иль убивать? Пришли Тольтеки судьями к Кецалькоатлю? Или ко мне явились палачи? Пришло, как видно, время суд вершить? Я здесь, Тольтеки. Здесь один стою я перед вами. Один на пути своем незавершенном. Кремень, раздробленный громадой камня. Моя свобода скована. Мое желанье сплющено. Не жажду ничего во тьме безмолвия. На что Тольтекам надобен кремень разбитый? Для наказания? В пыль истолочь его хотите? Для наказания! Оповестить Анауак желаете, мол, Тула так могуча и мудра, что покарать смогла Кецалькоатля. О мудрость справедливости! Спокойствие совести! Казнит брат брата! Кара, наказанье, виновный найден! Так судьи зачастую народу своему глаза отводят! Чего хотят Тольтеки от меня? Чтобы я умер иль страдал? Кецалькоатль так скорбит, что ни страдать, ни умереть не может.
И снова тишина тяжелая всех придавила.
— Нет, Кецалькоатль, — сказал Уэмак. — Мы, Тольтеки, судьями твоими быть не можем. Нет для тебя у нас ни кары, ни закона! Ты нас обезоружил и пленил! Затихла Тула без тебя! Нас тоже эта тишина пугает и тревожит! Подавлены мы все и все разобщены! В смущении народ великом! Не знаем мы, как поступить с Кецалькоатлем. С тем и пришли мы. Сам решай. Никто тебе тут не судья, Кецалькоатль. Как поступить с тобою нам, Тольтекам? Что, спрашиваем, Туле делать с Кецалькоатлем? И тоже знать желаем, что сделает Кецалькоатль с Тулой? Зачем ты нас оставил? И почему обрушился на свой народ? Зачем разбил ты то, что нам теперь уже не склеить? Случилось почему так и зачем?
Кто такие интеллектуалы эпохи Просвещения? Какую роль они сыграли в создании концепции широко распространенной в современном мире, включая Россию, либеральной модели демократии? Какое участие принимали в политической борьбе партий тори и вигов? Почему в своих трудах они обличали коррупцию высокопоставленных чиновников и парламентариев, их некомпетентность и злоупотребление служебным положением, несовершенство избирательной системы? Какие реформы предлагали для оздоровления британского общества? Обо всем этом читатель узнает из серии очерков, посвященных жизни и творчеству литераторов XVIII века Д.
Мир воображаемого присутствует во всех обществах, во все эпохи, но временами, благодаря приписываемым ему свойствам, он приобретает особое звучание. Именно этот своеобразный, играющий неизмеримо важную роль мир воображаемого окружал мужчин и женщин средневекового Запада. Невидимая реальность была для них гораздо более достоверной и осязаемой, нежели та, которую они воспринимали с помощью органов чувств; они жили, погруженные в царство воображения, стремясь постичь внутренний смысл окружающего их мира, в котором, как утверждала Церковь, были зашифрованы адресованные им послания Господа, — разумеется, если только их значение не искажал Сатана. «Долгое» Средневековье, которое, по Жаку Ле Гоффу, соприкасается с нашим временем чуть ли не вплотную, предстанет перед нами многоликим и противоречивым миром чудесного.
Книга антрополога Ольги Дренды посвящена исследованию визуальной повседневности эпохи польской «перестройки». Взяв за основу концепцию хонтологии (hauntology, от haunt – призрак и ontology – онтология), Ольга коллекционирует приметы ушедшего времени, от уличной моды до дизайна кассет из видеопроката, попутно очищая воспоминания своих респондентов как от ностальгического приукрашивания, так и от наслоений более позднего опыта, искажающих первоначальные образы. В основу книги легли интервью, записанные со свидетелями развала ПНР, а также богатый фотоархив, частично воспроизведенный в настоящем издании.
Перед Вами – сборник статей, посвящённых Русскому национальному движению – научное исследование, проведённое учёным, писателем, публицистом, социологом и политологом Александром Никитичем СЕВАСТЬЯНОВЫМ, выдвинувшимся за последние пятнадцать лет на роль главного выразителя и пропагандиста Русской национальной идеи. Для широкого круга читателей. НАУЧНОЕ ИЗДАНИЕ Рекомендовано для факультативного изучения студентам всех гуманитарных вузов Российской Федерации и стран СНГ.
Эти заметки родились из размышлений над романом Леонида Леонова «Дорога на океан». Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса. .
Д.и.н. Владимир Рафаилович Кабо — этнограф и историк первобытного общества, первобытной культуры и религии, специалист по истории и культуре аборигенов Австралии.
Джек Керуак дал голос целому поколению в литературе, за свою короткую жизнь успел написать около 20 книг прозы и поэзии и стать самым известным и противоречивым автором своего времени. Одни клеймили его как ниспровергателя устоев, другие считали классиком современной культуры, но по его книгам учились писать все битники и хипстеры – писать не что знаешь, а что видишь, свято веря, что мир сам раскроет свою природу. Именно роман «В дороге» принес Керуаку всемирную славу и стал классикой американской литературы.
Один из лучших психологических романов Франсуазы Саган. Его основные темы – любовь, самопожертвование, эгоизм – характерны для творчества писательницы в целом.Героиня романа Натали жертвует всем ради любви, но способен ли ее избранник оценить этот порыв?.. Ведь влюбленные живут по своим законам. И подчас совершают ошибки, зная, что за них придется платить. Противостоять любви никто не может, а если и пытается, то обрекает себя на тяжкие муки.
Сергей Довлатов — один из самых популярных и читаемых русских писателей конца XX — начала XXI века. Его повести, рассказы, записные книжки переведены на множество языков, экранизированы, изучаются в школе и вузах. Удивительно смешная и одновременно пронзительно-печальная проза Довлатова давно стала классикой и роднит писателя с такими мастерами трагикомической прозы, как А. Чехов, Тэффи, А. Аверченко, М. Зощенко. Настоящее издание включает в себя ранние и поздние произведения, рассказы разных лет, сентиментальный детектив и тексты из задуманных, но так и не осуществленных книг.
Роман знаменитого японского писателя Юкио Мисимы (1925–1970) «Исповедь маски», прославивший двадцатичетырехлетнего автора и принесший ему мировую известность, во многом автобиографичен. Ключевая тема этого знаменитого произведения – тема смерти, в которой герой повествования видит «подлинную цель жизни». Мисима скрупулезно исследует собственное душевное устройство, добираясь до самой сути своего «я»… Перевод с японского Г. Чхартишвили (Б. Акунина).