Пионерский музыкальный клуб. Выпуск 2 - [3]

Метет и воет белая пурга за окнами, наметает высокие пушистые сугробы, а в комнатах тепло, уютно. Звучно стреляют пихтовые дрова в печах и каминах. Журчит оживленная беседа, из которой чуткий слух Пети выхватывает самое для него интересное.

Мать рассказывает о недавней поездке в Петербург, об опере, о концертах в Павловске. Имена Глинки, Моцарта, Россини западают глубоко в память.

Какое счастье! Один из гостей присел к роялю, и вот завораживают душу мазурки Шопена, ноктюрны Фильда...

Но главное впереди. Отец подходит к стоящему на почетном месте большому музыкальному ящику, оркестрине, и затейливым ключом заводит его. Сами собой начинают тогда медленно поворачиваться медные валы. Негромкая, хрупкая музыка льется из оркестрины. «Это Моцарт,— говорит Александра Андреевна,— а это Беллини. Из его оперы «Норма».

После такого вечера трудно заснуть. Музыка звучит в полной тишине, как будто она переселилась в голову Пети и живет там сама по себе. Это даже страшно. Испуганная воспитательница, заботливая Фанни Дюрбах, успокаивает плачущего мальчика. Но на другой день ему уже не разрешают вскарабкаться на стул у фортепьяно и повторить по памяти то, что он слышал вчера или придумал сегодня утром, что и сейчас поет в его ушах.

— Нельзя, нельзя, Пьер. Это вредно для твоего здоровья!

Огорченный Петя отходит: нельзя играть на рояле, придется ему теперь выстукивать музыку на столах, подоконниках и оконных стеклах. И в один прекрасный день, увлекшись разыгрыванием придуманной им песни, Петя разбивает стекло и осколками ранит руку. И тут навсегда падает запрет, а к провинившемуся, вместо ожидаемого наказания, приглашают учительницу музыки...

Хороши в Прикамской стороне восходы и закаты. Хороши косматые ели и стройные сосны. Хороши грибы, за которыми на рассвете из домиков на Офицерской выезжают на дрожках целыми семьями. Усталые, довольные возвращаются грибники к вечеру, с полными кузовами. Малыши дремлют, а Петя со старшим братом Колей, прижавшись к матери, сквозь блаженную усталость слушает протяжную песню кучера.

Теплыми, летними вечерами десятки рыбачьих челнов бороздят огромный заводской пруд. Привольные песни летят окрест и, приглушенные расстоянием, еще нежнее, еще слаще отдаются в ушах Пети Чайковского. Смолкают разговоры. Отец зовет гостей на открытую галерею.

— Мамашенька, а нам можно? — умильно заглядывая в строгие и добрые глаза Александры Андреевны, просят дети.

— Разреши им, мой друг. Поверь, они не будут шуметь. Не правда ли, Петруша? — присоединяется к ним отец, шутливо ероша непокорный хохолок на голове сына.

И вот они на галерее. Небо быстро темнеет. Тянет прохладой. На челнах то там, то здесь загораются огоньки — рыбаки «лучат» рыбу. А песни не смолкают. Одна другой лучше, одна другой заунывнее. «Болят мои скоры ноженьки со дороженьки. Болят мои белы рученьки со работушки...» Чей-то негромкий голос на галерее поясняет: «Сиротская песня».

Зато как весело поют весной, в мае, в день открытия навигации. Все наработанное в заводе за зиму: корабельные якоря, кованые изделия и просто железо в листах и тяжелых болванках — все грузится на просторные баржи. Весеннее половодье понесет их в Каму, а там на Волгу, и поплывут они в Казань, в Нижний, в Питер. На пристани оркестр играет марши. Молодежь в сторонке водит хороводы. Сколько шума, сколько смеха!

А девичьи хороводы вокруг разукрашенной лентами березки! А томящая непонятной тоской песня «Во поле береза стояла...»!

И где-нибудь в концерте, услышав четвертую симфонию Чайковского, вы узнаете ту самую народную песню «Во поле береза стояла...», которую композитор слышал еще мальчиком на своей родине, среди полей и лесов Приуралья.

...Пройдут годы. Маленький мальчик станет великим композитором. На оперной сцене появятся «Онегин» и «Пиковая дама», в балете — «Лебединое озеро», «Спящая красавица» и «Щелкунчик», в концертных залах зазвучат вдохновенные симфонии Чайковского. Но навсегда останутся в его памяти Воткинск, оркестрина, пенье матери, народные песни, услышанные на заре жизни. И сколько раз повторит он вместе со своим любимым писателем Львом Толстым, повторит то с горечью, то с неизъяснимым блаженством: «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства!»

Письма П. И. Чайковского к отцу и матери

Переведены с французского.

Мы помещаем письма одиннадцатилетнего воспитанника Училища правоведения — Пети Чайковского, присланные им отцу и матери из Петербурга больше ста лет тому назад.

Он очень тосковал по родным местам, по родному дому. Уже став прославленным композитором, Петр Ильич сам рассказывал, что одним из самых сильных и незабываемых переживаний в его жизни был отъезд матери из Петербурга, когда она оставила его в Училище правоведения.

В отчаянии и слезах провожал он удалявшуюся коляску. Ему казалось, что мать навсегда покидала его...

С.-Петербург. 11 ноября 1851 г.

Мои ангелы и мои добрые папаша и мамаша!

Я должен сказать вам, но не огорчайтесь, что в это воскресенье я наказан за три плохие отметки, которые получил за неделю.

Надеюсь и осмеливаюсь даже сказать вам и пообещать, что этого никогда больше не будет. В декабре, когда вы снова вернетесь, вы никогда, никогда не услышите от г. Берара