— Ах, сударыня, позвольте мне оставить эти сведения в тайне, — Мамонов изобразил галантный поклон, не поднимаясь со скамейки. Снял с головы воображаемую шляпу и отвел ее в сторону. Так низко, что если бы на шляпе было перо, оно обязательно бы испачкалось в пыли на полу.
— Мне кажется, что пока мы не узнаем, зачем это было делать, мы так и будем топтаться на месте, — сказал я. — Даже если Аникина сейчас скажет, что к Аннушке заходил, нампример Сидоров, то потом этот же самый Сидоров скажет, что это не он, что он понятия не имеет, о чем мы вообще говорим.
— Мы говорим, Крамской, — сказала Цицерона. — С тобой никто разговаривать не будет.
— Ах, да, бойкот... — я вздохнул. — Ну хорошо хоть не за темную проголосовали.
— Телесные у нас не практикуют, — сказала Цицерона. — Хотя мне иногда кажется, что зря. И что в некоторых случаях выпороть публично было бы куда доходчивее, чем вести долгие разговоры.
— Меня отец порол, не помогло, — Мамонов ухмыльнулся.
— Так это дома, — дернула плечом Цицерона. — А вот представь, что за выбитое стекло тебя ведут не в детскую комнату милиции, а на школьный двор. Снимают с тебя прилюдно штаны и бьют при всех по голой жопе. Это же даже звучит по-разному. Тот пацан из седьмого «Б», который состоит на учете в детской комнате милиции. Или тот пацан, кого при всех по жопе отхлестали.
— Ты, главное, никому этих идей не рассказывай, — произнес Мамонов смеющимся голосом.
— А тебе-то чего уже переживать? Тебе больше детская комната милиции не полагается...
Развесистый куст снова зашевелился, и выпустил из своих зеленых объятий еще одного человека. Увидев ее, я по-настоящему обрадовался. Елена Евгеньевна. Надеюсь, она тоже думает, что я невиновен.
Она как будто в нерешительности замерла на пороге беседки. Поправила пионерский галстук. Коснулась комсомольского значка. Пригладила непослушную прядь волос.
— Вы знаете, что нарушаете распорядок дня пионерского лагеря? — сказала она, посмотрев на каждого из нас по очереди.
— Елена Евгеньевна, ну и к чему это лицемерие? — спросила Чичерина. — Дневной сон нужен маленьким детям, а не нам. Мы не шумим, никому не мешаем, никто нас не видит.
— То есть, ты считаешь, что правила не для тебя написаны, Чичерина? — с каменным лицом спросила вожатая. — Ты исключительная и особенная, поэтому можно их не соблюдать?
— Вы же понимаете, что я имела в виду, Елена Евгеньевна, — Цицерона посмотрела на вожатую исподлобья.
— Я понимаю сейчас только то, что на твою сознательность рассчитывать нельзя, — отрезала вожатая. — Мамонов, Чичерина, Крамской, немедленно вернитесь в отряд и займите свои кровати!
— Как скажете, Елена Евгеньевна, — Цицерона дернула плечом. — Мне сначала показалось, что вы не такая, как Анна Сергеевна. Жаль, что я ошиблась.
— Мне тоже много чего сначала показалось, Чичерина, — голос вожатой стал ледяным. На меня она не смотрела.
Цицерона встала со скамейки и шагнула из беседки мимо вожатой. Мамонов глянул на меня и тоже встал.
— Простите, Елена Евгеньевна, — сказал он без тени вины в голосе. — Мы больше не будем.
Я остался сидеть.
— Крамской, тебе нужно особое приглашение или как? — спросила вожатая, все еще не глядя на меня.
— Можно с вами поговорить, Елена Евгеньевна? — спросил я.
— Мы прекрасно сможем поговорить на совете дружины, — вожатая отвернулась и шагнула наружу.
— Елена Евгеньевна, я этого не делал, — сказал я. — Доказать я этого не могу, накажут, значит накажут. Но хочу, чтобы вы знали, что я ни при чем.
— Хотелось бы тебе верить, Крамской, — вздохнула она, провожая взглядом исчезающую за кустом спину Мамонова.
— Так поверьте, — я пожал плечами. — Мне даже хотелось бы, чтобы это был я. Ведь это не означало бы, что в отряде есть не только тот, кто сделал это, но и обманщик, который захотел и смог свалить вину на другого человека.
— Крамской... — она посмотрела на меня через плечо. — Не знаю, что ты тут затеваешь...
— Елена Евгеньевна, ну что я могу затевать? — я грустно усмехнулся. — Меня обвинили, не дав даже возможности оправдаться. И я не Шерлок Холмс, чтобы играючи вывести обманщика на чистую воду...
— Ты понимаешь, в какое положение ты меня ставишь сейчас? — спросила вожатая.
— Понимаю, Елена Евгеньевна, — сказал я. — Поэтому ничего и не хочу у вас просить. Просто хочу, чтобы вы знали, что я этого не делал. И все.
Я встал и тоже направился к корпусу. Не особенно торопясь, чтобы не подставлять Мамонова и Чичерину. Они ведь бойкот нарушили, и мстительный Прохоров может попытаться устроить им какие-нибудь неприятности.
Вообще-то бойкот никаких неудобств мне не доставлял. Когда я вернулся в палату, все сделали вид, что меня не заметили. К моей кровати явно никто не прикасался, тихий разговор прервался всего на несколько секунд. Раз бойкот, значит нет необходимости поддерживать беседы, вникать в отрядные дела и все такое прочее. Можно расслабленно валяться, думать о своем и наслаждаться тишиной.
Правда, такие мысли в моей голове удержались ненадолго. Я вдруг представил, что в любой момент может произойти обратный обмен. Я вернусь в свое время и свое тело, а Кирилл — в свое. И что, получается, я ему оставлю? Человека с наглухо подорванной репутацией, которому придется все три лагерных смены скользить по территории бесплотной тенью? Без друзей, с дрянной характеристикой, с которой могут не принять в комсомол, а значит потом и в институт или университет поступить не получится. И все из-за того, что мне просто понравилось не отягощать себя лишним излишним общением.
