Пилюля - [24]

Тётя Клава, принимая мой интерес за чистую монету, расправив плечи, продолжает:

– Они журнал посещений и стенгазету пришли проверить. А тут такое безобразие… Николай Петрович в прошлом годе пришёл в начальники. У нас тут были эти… как то чудно он ругается. Содом с Гоморой… Пьянки, драки, шалавы гулящие. Я порой позвоню в милицию, доложу, а сама с племянником в комнате прячусь пока участковый не придёт… Так вот было. Начальник наш в милицию, а там кукиш… Людей говорят нету для облавы. Так Николай Петрович к Василию Иосифовичу пошёл…

Тут я прервал эту первую часть "Марлезонского балета" и выставив "стопом" ладонь спрашиваю:

– Про облаву в следующий раз. У нас то что случилось?

– Рассказываю по порядку. Я, как увидела, что они наверх поднимаются, кричу твоему соседу энергическим голосом: "Прекратить. Прекратить вот это всё". А тот смотрит как спросонья, головой только крутит, как гусь. А тут уж начальник поднялся и гаркнул: "Что здесь происходит?" Музыка враз затихла. Всё затихло. Только слышно, как каблучки цокают. Она ж туфли у Попандопуло чинила. Вот надела на пробу. Процокала прям к начальнику. Улыбается, как конфету съела и говорит:

– Коллектив военного госпиталя уполномочил меня, Афанасьеву Анну, подготовить совместный танцевальный номер с нашими лётчиками. Вот выбираем нужный танец, пробуем.

А Николай Петрович наш лишь с подчинёнными и с бандюгами строгий. Девок у него видать давно не было – вот он и оробел. А твоя-то прям убила его в сердце. Говорит:

– А давайте, товарищ капитан, покажем этим танцевальным "двоечникам" как нужно танцевать вальс.

Поворачивается к Колобку и делает тому "страшные глаза". Тот, как очумелый, меняет пластинку. Николай Петрович то наш здесь очнулся и дал петуха начав отнекиваться, мол давно не танцевал… Но, эта тут подходит близко-близко. Глазами в глаза упирается, улыбается и просит: "Не откажите девушке". И так на него смотрит словно он не страшный как чёрт, а красавец писанный… Тут с начальником случилось что-то. Улыбнулся. Сроду не улыбался сгоревшими своими губами. И руку с ладонью ей подаёт. Вальс они хорошо танцевали. Твоя то плясать горазда. Соседи ваши сказывали, что Колобок чуть в штаны не навалил от ваших танцев… А начальник после никого ругать не стал. Но, перед выходом спросил Светку, пойдет ли с ним на танцы. И та смотрит на него в глаза так же как твоя озорница, улыбается как дура и говорит: "Конечно, пойду".

Колобок замолк промямлив:

– Я только сказал, что ты на танцы пошёл… (опускает голову) А она побелела вся, и говорит: "Танцы? Я сейчас устрою ему танцы!!!"

И, не услышав моей ругани, поспешил соскочить со скользкой темы:

– А завтра в клубе собрание. Тебе тоже быть. С новым тренером знакомиться будем. И, ещё новость Коршунов в московское "Динамо" ушёл. Наш лучший бомбардир. Говорят, что с тренером поцапался.

Как это ушёл. Я же помню точно в 1950 году Коршунов в футбол за ВВС играл. Приезжал в Ленинград и громил наши "Зенит" и "Динамо". А теперь что? Если такая хрень и дальше будет, то может и СССР не развалиться? Хотя, чего это я… Это только в сказках по-щучьему велению, по-моему хотению… А в жизни действует ельцинский закон сдержек и противовесов, который не даёт ничего менять…

Сон. Сниться мне, что я на катке. На мне чёрные брюки и расшитая красная рубаха. Оглядываюсь, а зрителей-то полный стадион. И тут вдруг появляется девушка в красном платье. Худенькая, стройненькая. Подъезжает и голосом Пилюли говорит: "Ну, что покажем им!" И тянет меня на центр катка. Люди нам хлопают, как в театре. А мы остановились друг напротив друга, и ждём. Тут пикнуло что-то, и раздалась мелодия "Смуглянки". Мы покатили по льду под музыку. Я понимал её наверх над собой, и кружился держа её одной рукой. Потом мы с нею синхронно прыгали, выписывали пируэты, а певец всем пел про молдаванку. Тут я беру её протянутую как для "вальса" руку, и присев, хватаю девушку за талию, пращой выбрасываю её вверх. Она там крутится вокруг себя, прижав руки. И не падает, приземлившись, а ставит руки на талию, словно собралась "Комаринскую" станцевать. Докатываем под бешенные аплодисменты.[7]

24 января 1950 года.

Утром во время пробежки один из парней, родившихся с серебряной ложкой во рту, провёл перед нами тёмными экскурсию в мир высокого и светлого. Рассказал, что этот храм советского искусства предложил построить Горький. Что сначала построили дом номер девять, а потом дом номер один. Узнали мы также, что папа этого разговорчивого – директор института истории искусства. Все трофеи из музеев Германии шли вагонами в этот институт…

– А не хило ты устроился, – позавидовал Колобок, – сам поди тож при папе начальником?

– Нет. Я математикой занимаюсь. – как-то снисходительно, словно детсадовцу, ответил высокий крепыш, – А сестра – биохимик. Так, что мы и сами кое-что умеем…

– Ну, это мы сейчас проверим, – подвёл итог дискуссии о яблоке и яблоне раскрасневшийся Попандопуло, открывая дверь в спортзал…

После написания "письма запорожцев" нижнемасловцам в "команду", как стал называть эту кучку Колобок, записалось ещё пятеро: четыре "художника" и один "лётчик". Приходили на прошлое занятие две девушки, уговаривали нашего "капитана" зачислить их в команду. Я стрельнул глазами, и друг мой твёрдо поначалу отказал, а затем под "ну, пожалуйста", "мы не подведём, Василий Иванович", этот недоделанный Чапаев разрешил им бегать с нами по утрам. Теперь вот все наши любители матерных связок и гипербол стали держать язык за зубами, а всю пробежку слушать девичий стрёкот, "высокие" вставки "художников" и культурные (как им казалось) анекдоты "лётчиков.