Пилотируемый космический полет - [15]

— Холодно, — пожаловалась мама. — Прибавила бы тепла.

— Лето на дворе, мама, — укоризненно и мягко посмотрела на нее Валя.

— Разве? — мама поежилась, и набросила на свои плечи пуховый платок — мой подарок из его первой официальной офицерской зарплаты.

Ей было всего 65 лет, но выглядела она сейчас гораздо старше и немощней из-за огромного числа морщин на дряблом лице, и еще больше из-за чувства неуверенности и самого настоящего страха, которые владели ею вот уже вторые сутки.

Подошла дочка, прижалась к старческой щеке, но выдержала, не заплакала.

— Ничего, мама. Все будет хорошо.

— Холодно вот, — снова жалобно произнесла мама, и без паузы добавила. — Ведь вчера он обещал весточку подать. И даже не позвонил.

— Погода, наверное, плохая, — скупо улыбнулась невестка, и, обрадовавшись невольной возможности сделать что-то конкретное, предложила. — Мы сейчас электрокамин включим.

— Холодно. Знобит. — Мама блуждающим отрешенным взглядом, наверное, в тысячный раз осмотрела комнату, будто пытаясь найти причину своей зябкости, и снова увидела только портрет мужа на стене. Глаза ее затуманились, но слез не было. В выражении её лица сейчас отчетливо можно было прочесть и радость, и печаль, и гордость, и неуверенность. И было в нем еще желание вспомнить все….

Говорят, что о событиях в возрасте трех-четырех лет человек не может помнить. Не хочу сказать, что я был исключением из правил, но некоторые события этого возраста запомнились мне на всю жизнь. Возможно, что они запомнились мне потому, что были связаны с большими переживаниями, большими даже для моего возраста. Так вот — я помню.

Итак. Лето 1943 года. Мне было тогда целых три года. Наша семья жила в городе Днепродзержинске Днепропетровской области. В городе хозяйничали немцы. Отца угнали на принудительные работы. Дома оставались я, мама и сестренка двумя годами старше меня. Вот в это время видно и понял я, что значит для человека голод.

Мы жили в бараке, а напротив, метрах в пятидесяти, стояло двухэтажное здание бывшей школы. Окна здания были всегда распахнуты, и оттуда неслась музыка, громкие голоса. Взрослые говорили, что это какая-то перевалочная база немецких солдат перед отправкой на фронт. Им давали передохнуть день-другой.

Детвора постарше все время кружилась поодаль от здания, посматривая на окна, в надежде на то, что кто-то выбросит кусок хлеба или другие остатки пищи, которые еще можно было бы использовать для пропитания.

Вокруг здания постоянно ходили часовые, но шустрая ребятня находила просвет и успевала добежать до заветного лакомства, прежде чем появлялись автоматчики. А неудачникам доставалось иногда не только по мягкому месту. Но детей никогда не арестовывали.

Однажды июньским утром я увязался за ребятами, которые отправились к школе. Меня не приглашали с собой, но и не прогоняли. Каждый был занят собой. Они знали, что «голодного волка ноги кормят», и им нужно было перед решительным броском к окнам разобраться в ситуации и занять выгодную позицию.

Я же стоял перед невидимой разделительной линией и с любопытством смотрел на, настежь распахнутые, окна школы. Погода была прекрасная, и изо всех окон высовывались солдаты. Кто-то играл на губной гармошке, кто-то дожевывал свой завтрак, а некоторые просто разглядывали все вокруг, и дышали свежим воздухом.

Ребятня кружилась, перемещалась с места на место, не решаясь перейти невидимую границу, но не расходилась. Всех обнадеживал тот факт, что вместо одного вокруг здания ходили уже два часовых, а это, по опыту, говорило о том, что солдаты отправятся дальше. И тогда уже можно будет спокойно поискать что-нибудь под окнами. Это уже как кому повезет.

Вдруг в одном из окон второго этажа я увидел солдата, который махал кому то рукой, приглашая подойти. Я оглянулся. Никого рядом не было. А солдат весело смеялся и приглашающе махал рукой.

— Ком… Ком… — Вот уже и другие солдаты стали кричать и махать мне руками. Я уж было сделал шаг вперед, но тут соседский мальчишка, лет десяти, положил мне руку на плечо и отрицательно покачал головой. И я вспомнил рассказы ребят. Такое уже бывало, и на головы рискнувших подойти, под общий смех лили суп, бросали вскрытые консервы и другие остатки еды.

А немец не сердился. Он вдруг достал откуда то буханку белого хлеба и показал мне.

Против такого приза я не мог устоять, и тихо, как к удаву стал приближаться к окну. Ребята замерли, с тревогой ожидая, чем же закончится ситуация.

Я подошел и настороженно остановился под окном. Солдат не обманул и бросил буханку. Она попала мне в грудь. Я инстинктивно схватил ее обеими руками, да так и застыл на месте. Мне бы бежать, ка кричали мне ребята, но я не мог сдвинуться с места. А солдаты смеялись. Жестами требовали, чтобы я тут же стал есть хлеб. А я не двигался.

Ко мне подбежал часовой, и, выхватив хлеб, грубо схватил за плечо, собираясь вышвырнуть за пределы невидимой границы. И это было самое мало, что могло ожидать меня и моих родственников.

Меня спасли солдаты. Они подняли такой гневный шум, так ругались, что часовой, махнув рукой, оставил меня в покое. Он хотел было уйти, но ему не позволили. Часовой сам поймал для меня две банки консервов и еще что-то, подсунул все под мои руки, затем развернул меня лицом к бараку, и скрылся сам за углом здания, сердито что-то бормоча. И я пошел домой.