Пилот первого класса - [36]

Мотоцикл чихнул два раза и замолк. Какое-то время мы по инерции еще катились по дороге, почти бесшумно рассекая толстый слой пыли. Пыль плескалась перед передним колесом, и я подумала, что вот так, в тишине и спокойствии, мягко переваливаясь через малейшие неровности дорог, я могла бы катиться годы. Лишь бы это было именно так...

Азанчеев свернул на обочину и затормозил. Он повернулся к Диме Соломенцеву и сказал:

— Подача...

Я ничего не поняла и вопросительно посмотрела на Диму.

— Горючее не поступает, — пояснил мне Соломенцев.

Он слез с седла и спросил Азанчеева:

— Помочь?

— Не надо, — ответил Азанчеев. — Управлюсь. Отдохни...

Лялька с визгом умчалась в степь. Дима Соломенцев отошел от дороги метров на двадцать и сел на землю. Он растянул узел галстука, расстегнул воротник рубашки, опрокинулся на спину и надвинул на лицо фуражку. А я осталась сидеть в коляске.

Я сидела в коляске и смотрела теперь только на Азанчеева. На коленях у меня лежала небольшая брезентовая сумка с инструментами, и время от времени я подавала ему то, что он просил.

В этот момент мне казалось, что мы никогда не были так близки друг другу. Никаких «нечаянных» прикосновений, когда я передавала ему какую-нибудь отвертку, никаких «исполненных значения» взглядов. Он на меня даже не поднял глаза ни разу. Но был заглохший мотоцикл на обочине пыльной степной дороги, была я в коляске, а рядом, примостившись на корточках, одинокий человек средних лет со странной полутатарской фамилией Азанчеев, закатав рукава рубашки, копался в грязно-сером моторе...

Наконец, впервые за все время обратного пути, он посмотрел на меня и тыльной стороной испачканной руки вытер с лица пот.

— Дайте мне, пожалуйста, ключ четырнадцать на семнадцать.

Я растерянно посмотрела на него и стала копаться в брезентовой сумке.

— Вон тот, большой, — показал Азанчеев.

Я протянула ему ключ. Он отвернул этим ключом какую-то деталь с трубочкой и, прочищая ее, тихо сказал:

— Вот ведь плохо-то как, доктор вы мой милый...

И тогда я закрыла глаза, взялась руками за голову и совсем по-бабьи, жалостливо проговорила:

— Господи, Господи... Что же делать?.. Что же делать?.. Что же нам делать?..

Фальшивя и перевирая текст, пела в степи Лялька, неподалеку, накрыв фуражкой лицо, лежал Дима Соломенцев, а я сидела в мотоциклетной коляске, и сердце мое разрывалось от жалости к самой себе, к этому до ужаса близкому мне человеку и еще к одному, который за несколько лет жизни со мной стал частью моей души, моего тела, моего сознания и которого я, наверное, люблю не только за то, что моя дочь так на него похожа...

САХНО

Ночью у меня опять разболелась голова, и я долго не мог заснуть. Кряхтел, ворочался с боку на бок, какие-то таблетки жевал. И все решал для себя: рассказать Наде про ту посадку или не рассказывать? С одной стороны, мне ведь и пожаловаться, кроме нее, некому, а с другой стороны — она единственный человек, которого я сам должен оберегать и жалеть. И эту историю ей нелегко будет выслушать. Расстроится, плакать будет...

— Как вы сегодня в рейс сходили? — спрашивает она меня.

— Да ничего, — говорю, — Нормально.

— Я как услышала, что не ты, а Дима посадку запрашивает, такая чушь в голову полезла...

— Что еще за «чушь»? — испугался я.

— Да ну, глупости... — рассмеялась Надя. — Это хорошо, что ты ему так доверяешь. А то некоторые вторые пилоты по три года чистым балластом летают.

— Грамотный летник, вот я и доверяю, — сказал я. — Что я с ним, как курица с яйцом, носиться буду?

А в голове у самого мысль бьется: «А он мне доверяет? Он мне теперь доверять будет?..»

— Он так посадил хорошо, — заметила Надя.

— Откуда ты знаешь, что он сажал? — разозлился я. — А может быть, я сажал?! Он условия запросил, а я сажал... Так может быть?

— Конечно, может, — согласилась Надя. — Но это он сажал. Ты это делаешь как-то по-своему.

— Много ты понимаешь!

— Как раз сколько, чтобы узнать твою посадку.

Не буду ей ничего рассказывать. И таблицу больше учить не буду. Пошла она к такой-то матери, эта таблица!.. Хватит!

Хорошо, что аэроплан на «регламенте». Отдохну несколько дней, а там посмотрим. Все еще вполне может в норму прийти. Завтра к врачу схожу... Не к Катерине Михайловне, а к другому. Есть у меня тут один знакомый. Очень грамотный доктор. Он по санзаданиям часто летает. Мужик моего возраста. С таким разговаривать легче...

Утром встал пораньше, приготовил Надежде завтрак, покормил ее, проводил до автобуса и на прощание сказал:

— Ты зайди в летный класс, найди Димку и скажи ему, чтобы после занятий ко мне заглянул. Мне тут кое-что ему сказать нужно.

Ничего мне, конечно, говорить ему было не нужно. Предупреждать его, чтобы он про ту посадку не трепался, тоже смысла не имело. Он и так никому ничего не скажет. А если бы я и не уверен в нем был, то все равно просить ни о чем бы не стал. Унижения в любом возрасте калечат человеческую душу, а уж в моем-то они и вовсе смерти подобны.

Просто мне хотелось, чтобы Димка зашел ко мне. Посидел, поговорил, рассказал бы что-нибудь. Мы бы пообедали вместе...

Вернулся я домой и давай в больницу тому мужику названивать. То занято, то не отвечают, то занято, то не отвечают...