— Нет, этого не может быть.
— Судя по твоему описанию, он не похож на шарлатана. Но на первое впечатление не всегда можно полагаться.
— А если бы выяснилось, что он порядочный человек, как бы вы отнеслись к тому, что я сказал?
— Очень положительно, — ответил Рожэ. — Что может быть лучше?
Уезжая в Париж, он обещал Фреду навести справки о собирателе трав. Вторая неделя прошла для Фреда в таком же нетерпеливом ожидании. Он все время думал о Швейцарии, и все время перед ним стоял его будущий учитель — маленькая фигура в охотничьей куртке, седые развевающиеся волосы и эта мягкость выражения в его глазах, которая определяла его такой особенный облик. Когда Рожэ, наконец, снова приехал, он сказал:
— Ну вот, Франсис, я узнал все, что мог. Этот старичок очень известен, и он действительно совершенно порядочный человек. Многих он лечит бесплатно. Он, впрочем, кажется, богат, хотя деньги, насколько я понимаю, его не очень интересуют. Я думаю, ты можешь ему написать, что ты согласен поступить к нему на службу.
Он смотрел перед собой задумчивыми глазами.
— Я узнавал, как все это происходит, — сказал он. — Работать тебе придется весной, летом и осенью. Зимой, как ты понимаешь, трав не собирают. Тебе надо будет научиться ходить на лыжах. Так как зимой ты будешь сравнительно свободен, ты можешь стать гидом, это очень соблазнительно. Но ты все это увидишь сам. Давай теперь составим ему письмо.
Еще через неделю, получив от старичка ответ, Фред уезжал в Швейцарию с Лионского вокзала в Париже. Его провожал Рожэ. До отхода поезда оставалось несколько минут. Фред стоял рядом с Рожэ на перроне. Ему хотелось сказать очень многое, но он испытывал необыкновенное волнение и не находил слов.
— Мr.Рожэ, — сказал он, наконец, сдавленным голосом, — вы все понимаете. Вы понимаете, что я хотел бы вам сказать, если бы умел и мог. Я всем обязан вам. Я никогда этого не забуду. Помните, что вам достаточно будет написать мне одно слово и если я для чегонибудь могу вам быть полезен, нет вещей, которые помешали бы моему возвращению.
— Спасибо, Франсис, — ответил Рожэ, — я это знаю. Я тебя искренне люблю. Я приеду к тебе в Швейцарию, мы еще увидимся. Я отправляю тебя со спокойной душой: я знаю, что ты оправдаешь наше доверие — твоего старичка и мое.
Он пожал ему руку. Когда поезд отошел, он долго еще продолжал стоять на краю перрона и смотрел вверх, туда, где за электрическими проводами, столбами и водокачками открывалось высокое небо. Оно было таким же, как всегда. Он видел тот же его сверкающий, прозрачный свод в незабываемые дни Голгофы и в далекие времена крестовых походов. Он был убежден, что он существовал всегда, и ему казалось, что он помнит тогдашнее небо — совершенно такое же, как теперь.
* * *
В жизни Роберта многое изменилось с того дня, когда он привез к себе Жанину, которая навсегда осталась с ним. Когда он подумал об этом почти через год, он вдруг понял, что нашел ту душевную свободу, которой у него раньше не было. Все его сомнения по поводу ценности тех или иных понятий, тех или иных отвлеченных систем и непосредственных проблем, возникавших перед ним, потускнели и отошли на второй план, оттесненные личными переживаниями, которые были важнее всего остального. Он знал самое главное — все другое было второстепенное. Жанина пополнела и изменилась; но прежнее выражение ее глаз всякий раз, когда она встречала взгляд Роберта, неизменно вызывало в нем тот же прилив чувства, что раньше, и этого ничто, казалось, не могло изменить.
С недавнего времени у него появилось еще одно, чего тоже не было до сих пор, — сознание личной ответственности за себя и за Жанину. Он стал чуть ли не ежедневно бывать на фабрике и проводить там несколько часов подряд, интересуясь всем, что там происходило. Через полгода он знал почти все, что нужно было знать об этом. Постепенно вышло так, что все окружающие стали смотреть на Роберта как на лицо, менее значительное, чем Андрэ Бертье, но более значительное, чем директор. Вначале это стесняло его, но потом он к этому привык. Со временем он настолько втянулся в работу, что, когда он почему-либо не бывал на заводе несколько дней, ему хотелось туда вернуться, чтобы посмотреть — все ли идет так, как он привык это видеть.
Но больше всего времени он все-таки проводил с Жаниной. Ему казалось, что его собственная жизнь похожа на блистательный день, за которым, насколько хватало его воображения, не было видно ни сумерек, ни ночи. Он никогда не был способен испытывать бурные чувства, и его чувство к Жанине было спокойным. Но то, что вне этого чувства его жизнь теперь была бы лишена смысла, — эта мысль была в нем так же сильна, как в первые дни и недели его близости с ней. Ему неизменно казалось, что до встречи с ней в его существовании вообще ничего не было, и в известной мере это было верно, — ничего, если не считать его длительных сомнений в достаточной или недостаточной обоснованности какого-то отвлеченного морального принципа, в относительности или бесспорности очередного изменения в теории эволюции. Эти вопросы не потеряли для него своего интереса. Но это были отвлеченные сомнения по поводу далеких вещей.
