Пиковый интерес - [11]

На вопрос о сходе, Софья Ивановна небрежно повела плечом и спокойно сообщила, что не только в Глебовском, но и в соседнем Покровском был сход. Там тоже постановили громить усадьбу... «За что нам все это?» ― воскликнула тетя Нина, а Maman сердито ответила: «За чрезмерную доброту нашу!» Мы еще некоторое время посидели у шипящего самовара, перебрасываясь фразами о необъяснимой подлости жизни, потом самовар затих, и мы засобирались домой. На улице уже стемнело, поэтому Сергей Николаевич взял лампу и вышел на крыльцо нас проводить. Как приятно прокатиться зимней ночью по спящей деревне! Кругом все синее, все тихо, все спит. Дома нас встретила няня, которая уже давно поставила самовар и ждала нас. Сидим, закусываем, няня у самовара. Тетя Нина рассказывает о нашей поездке в Глебовское, няня внимательно слушает и кивает головой. Потом мы долго толкуем о происходящем и решаем на всякий случай приготовиться к обыску. Тетя Нина уверяет, что в нашей деревне схода не будет, крестьяне нас любят, но Maman непреклонна».

____________________________________________________

16 февраля 1918г.

«Сегодня ночью домой вернулся Николенька. Мы все уже улеглись спать, когда в дверь постучали. Няня страшно перепугалась, уверяла, что это грабители и умоляла maman дверей не отворять. Maman даже пришлось прикрикнуть на нее, чтоб замолчала и перестала причитать. А оказалось ― явился Николенька, обросший, худой, в грязной шинели. Рассказывает, что бежал из Севостополя с тремя офицерами. Там два дня шла облава на офицеров, их вылавливали по всему городу. Николеньку схватили поздно вечером на улице и сразу потащили на расстрел. Расстреливали во дворе какого-то дома. Когда туда привели Николеньку, там возле стенки уже стояло несколько человек. Солдаты подняли винтовки, и он думал, что все, конец, расстреляют без суда и следствия. Тут один из приговоренных, самый отчаянный, вдруг бросился к забору, перемахнул через него и скрылся между ближайшими домами. Конвоиры сначала растерялись, потом кинулись за ним вдогонку, а в это время пленные, оставшиеся без надзора, разбежались, кто куда. Потом Николенька с этими офицерами долго пробирался к Москве, два раз их едва не схватили, но теперь, слава Богу, он дома. Возвращение его было настолько неожиданным, что я не могла с собой справиться и слезы все текли у меня из глаз. Maman, напротив, внешне была совершенно спокойна, только по тому, как она смотрела на Николеньку, да как часто касалась его, можно было догадаться, что взволнована. Спать мы отправились только под утро, да и то из жалости к усталому Николеньке».

25 февраля 1918г.

«Николенька очень переменился. Ничто не напоминает того смешливого молодого офицера, которого мы провожали на фронт. Он забрал в свое распоряжение кабинет и практически не покидает его, даже обед велит приносить туда. Кабинет я не люблю ― слишком огромный и мрачный. Тяжелые шторы на окнах, темные деревянные панели на стенах, высокие шкапы с книгами, запах бумажной пыли и плесени. Но Николенька ничего этого не замечает. Потребовал ключи от шкапов и целыми днями роется в книгах и в бумагах. По вечерам заводит граммофон, ставит своего любимого Глинку и, не зажигая лампы, ложится на диван. Я сижу в столовой и чувствую себя неважно, но пойти к нему не решаюсь».

27 февраля 1918г.

«Сегодня утром приехали из города и арестовали Николеньку под плачь женской половины дома. Надо же, нашелся кто-то подлый, кто донес о его возвращении. Слух о том, что приехали арестовывать молодого барина, разнесся моментально и когда Николеньку выводили, во дворе уже стояла толпа и раздавались выкрики в его защиту. Все были так накалены, что, если бы он сказал хоть слово, крестьяне бросились бы на конвоиров, и неминуемо завязалась бы потасовка. Сопровождающие были при оружии, Николенька испугался жертв и решил ехать без сопротивления. Его увезли, а крестьяне составили петицию и поехали в город его вызволять».

___________________________________________________________

«Прошение сделало свое дело и Николеньку освободили. Правда, взяли подписку о невыезде. Тетя Нина ходит по дому от одного к другому и каждому твердит, как она была права, когда уверяла, что крестьяне нас любят и вреда не причинят. Maman раздраженно хмурится, но молчит».

2 марта 1918г.

«После ареста Николенька стал еще мрачнее, днями не выходит из кабинета. Я, наконец, не выдержала и пошла к нему. Лежал на диване и слушал Глинку. Я присела рядом и взяла его за руку, он поднял на меня глаза, полные муки: «Я ощущаю себя загнанным в тупик. Меня не покидает чувство, что здесь хуже, чем на фронте. Так же мрачно и паршиво. Но там ты, по крайней мере, знал, кто твой враг и мог честно сражаться с ним. А здесь, вечером ложишься спать и не знаешь, будешь жив завтра или нет. Радует только то, что здесь я не один, вы все рядом со мной, а Maman, как всегда, мудра, спокойна и невозмутима».

Утешить его было нечем: на моей душе тоже мрачно и паршиво.

Газеты объявили, что воинская повинность отменена, войска распускаются, а все военные должны получить бумагу об отчислении со службы. Сегодня утром Николенька поехал в город. Домой он вернулся довольно скоро, белый от гнева. Начал рассказывать: «Мне выдали справку, что я окончательно уволен от военной службы и больше Родина во мне не нуждается. Взял я эту бумажку и подумал, что не о таком окончании своей службы я мечтал, сидя на передовой в мокрых окопах. Нет, не о таком! Я думал, мы будем возвращаться домой с победой. Представлял, как полки стройными рядами, с реющими боевыми знаменами, под музыку торжественно войдут в город. Представлял, как нас будут восторженно приветствовать радостные люди, как они будут улыбаться нам и забрасывать нас цветами, а над головами будет стелиться малиновый колокольный звон. А что оказалось на деле? Одним росчерком пера меня из защитника Отечества превратили в его врага! Меня заставили стыдиться своей офицерской формы, отобрали погоны и боевые ордена, а взамен выдали нелепую бумажку. На улице каждый встречный теперь провожает меня враждебным взглядом: «Офицер! Враг Отечества! Бей его! Хватай его! Стреляй его!». Вот она, моя благодарность от родины, за которую я честно проливал кровь! Дождался!» ― Последние слова Николенька буквально кричал. Выплескивалась вся боль и обида, копившаяся в душе. Потом устыдился своей слабости, замолчал. В течение всей тирады mamаn недвижно сидела в кресле, уперев взгляд в сына. Тут она встала и приказала: «Николай, Анна, пройдите в кабинет, мне надо с вами поговорить». Мы с братом безоговорочно, как в детстве, подчинились матери. Речь ее, как всегда отличалась лаконичностью и четкостью: «Времена настали смутные, в любой день имение может быть разграблено или национализировано, следует спрятать то, что особенно дорого нам. Откладывать не будем, займемся этим сегодня ж ночью. Да, кстати, знать об этом кому-либо, кроме нас троих, не обязательно».