Пикассо в «Ловком кролике» - [13]

ПОСЛАНЕЦ: Кстати, что скажите по поводу моих башмаков?

ФРЕДДИ: Каким ветром вас сюда занесло?

ПОСЛАНЕЦ: Ну, я люблю удивлять людей, знаете ли. Возникать там, где меньше всего ожидают, в супермаркетах, на ярмарочных площадях. Больше всего на свете я люблю появляться в кабинках, где можно сделать моментальную фотографию. Представляете, они берут фото, а на нем — я собственной персоной. Но я немного им надоел, поэтому решил чуток попутешествовать. Пожить в другом времени.

ГАСТОН: Смешайте его с водкой.

ПОСЛАНЕЦ(рассматривая посетителей кабачка): Вы смотритесь как одна семья…

ФРЕДДИ(обиженно): Одна семья? Какого черта?

ЖЕРМЕН: Да, что вы имеете в виду?

ПОСЛАНЕЦ: Ну, понимаете, дружелюбные, сердечные люди. В отношении посторонних.

ФРЕДДИ: Насчет меня вы ошибаетесь…

ЖЕРМЕН: На что вы намекаете?

ПОСЛАНЕЦ: Там, откуда я прибыл, все люди такие.

ЖЕРМЕН: А откуда вы прибыли?

ПОСЛАНЕЦ: Из Мемфиса.

ФРЕДДИ: Из Мемфиса, что в Египте?

ПОСЛАНЕЦ: Нет, сэр. Мемфис — это в Америке.

«О!».

Тишина. ФРЕДДИ начинает вытирать стойку бара. ЖЕРМЕН — протирать стаканы. ГАСТОН долго цедит напиток.

ГАСТОН: А каков Гайавата в жизни?

Входит подвыпивший ЭЙНШТЕЙН с Графиней.

ЭЙНШТЕЙН(ГРАФИНЕ): Очевидно, дверь захлопнулась перед кошкой (замечает, что он в баре). О, Боже. Мы закончили там, откуда начали.

ГРАФИНЯ(слегка подталкивая ЭЙНШТЕЙНА локтем): Если только Вселенная не искривлена, то это — Париж! (Хохочет).

ЭЙНШТЕЙН(ПОСЛАНЦУ): Не могу поверить, что мы встретились.

ПОСЛАНЕЦ: Да, мы встретились.

ЭЙНШТЕЙН: Вы и я, мы думаем почти похоже.

Начинает двигаться к ПОСЛАНЦУ.

ПОСЛАНЕЦ: Посмотрите на ботинки.

ЭЙНШТЕЙН(останавливается): Чем вы занимаетесь?

ПОСЛАНЕЦ: Ну, э, догадайтесь, э… (думает)…пою песни о любви. (Все затаили дыхание, особенно ЖЕРМЕН).

ФРЕДДИ(мечтательно): Если бы я мог петь о любви…

ЖЕРМЕН: Если бы я могла петь песни о любви, я бы пела и вспоминала бывших любовников, и чувства облекались бы в слова.

ПИКАССО: Я бы все бросил, если бы мог петь песни о любви. Нет больше холстов и кистей, но только — лунный свет, июньский свет и ты.

ГАСТОН: Летними вечерами я бы стоял на берегу Сены и только бы и делал, что пел, пел и пел.

ЭЙНШТЕЙН: Люди собирались бы в прокуренных кабаре, чтобы послушать, как парень из Кентукки поет песни о любви на слова Альберта Эйнштейна. Петь песни так же приятно, как носить летнее платье…идти, держа руку любимой в своей руке.

ПОСЛАНЕЦ: Знаете, что я имел в виду, когда сказал, что вы все, как одна семья?

Все в недоумении. Входит САГО, несет фотоаппарат на треноге.

САГО: Отлично. Вы все еще здесь.

ПИКАССО: Это фотоаппарат?

САГО: Последняя модель.

ПИКАССО: Они делают их слишком маленькими, Где ты его взял?

САГО: Купил у одного японского туриста. Ну, все встаем поближе друг к другу, вот там.

Все начинают прихорашиваться.

ЭЙНШТЕЙН: Я бы хотел заказать вам три снимка. Два три на четыре и один дагерротип.

САГО: Ну-ка, встали все вместе. В один ряд и прижались друг к другу.

Все прижимаются теснее для съемки.

ЖЕРМЕН: Ненавижу, когда меня снимают.

САГО(ПОСЛАНЦУ, который отходит от камеры): Вы тоже встаньте перед фотоаппаратом.

ПОСЛАНЕЦ: Не беспокойтесь. Я там точно буду.

САГО: Кстати, вы кто?

Накидывает черную ткань себе на голову, как делали это фотографы в старину.

ПОСЛАНЕЦ: Думаю, вы вполне могли бы именовать меня Посланцем.

САГО выныривает из-под ткани, оглядывает ПОСЛАНЦА с головы до пят, затем снова ныряет под накидку.

САГО(объявляет): Этим вечером 1904 года в кабачке «Ловкий кролик» сделана историческая фотография.

Входит БИГМЭН.

БИГМЭН: Кто-то произнес «историческая фотография»? (Достает пудреницу, пудрит нос, встает на колени, раскидывает руки в стороны). Остальных видно?

САГО: Да, хорошо.

БИГМЭН(разочарованно): Да…

САГО: Итак, улыбнулись.

Кто-то улыбается, кто-то нет. Когда кто-то начинает улыбаться, другие перестают.

САГО: Эй, вы не улыбаетесь.

ВСЕ(наперебой): Это будет выглядеть не натурально.

САГО: Ладно, ладно. Как насчет того, чтобы придумать слово, которое нас всех заставит улыбнуться естественно, и мы все одновременно его скажем, а?

ВСЕ: Да, здорово, отличная мысль.

Размышляют.

САГО: Слово…хм — м…слово. Нашел! Матисс!

САГО дважды произносит его, словно пробует на вкус, и его рот растягивается в улыбке. Все повторяют, становясь перед камерой.

САГО(встает за треногу): Отлично, все говорим «Матисс». Раз, два, три.

Все говорят и улыбаются, кроме ПИКАССО, который хмурится.

САГО: Попробуем еще разок.

Тот же результат.

САГО: Пикассо, а ты почему не улыбаешься?!

ПИКАССО: Не могу! Не могу, когда вы говорите «Матисс».

Все ищут другое слово.

ЭЙНШТЕЙН: А если «Рубенс»?

ПИКАССО: Умнее ничего не придумали?

САГО: Может «Микельанджело Буонаротти»?

ГАСТОН: У нас времени не хватит, чтобы каждый произнес «Николанджело Панаваротти»!

ПИКАССО: Эль Греко! Давайте скажем «Эль Греко!»

ЖЕРМЕН: Эль Греко не заставит нас растянуть губы в улыбке. Все силы уйдут в букву «О». И мы будем похожи на рыб.

Все вместе стараются произнести «Эль Греко». Не нравится. Ищут другое слово.

ГРАФИНЯ: Придумала. Как насчет «Вау»?

ПИКАССО: «Вау» не now.

БИГМЭН: А что, если «Сыр»?

САГО: То, что надо.

БИГМЭН: Еще очко в мою пользу.

САГО