Пейзаж с эвкалиптами - [77]

Впервые, за два месяца кружения, уже не смутным состоянием тягости, а вполне конкретно ощущает она желание перенестись, исчезнуть отсюда — домой, к устойчивости и определенности… А нужно собрать себя воедино, потому что едет она в Квинслендский университет на давно намеченную встречу — кафедра русского языка… И это — достаточно важное дело в глазах ее, как представителя своей страны, чтобы распылять себя на нечто семейное!

— Не стоит принимать близко к сердцу, — говорит Наталия. — Дядя Алексей такой человек, и мы его знаем. Я полагаю, тебе лучше подумать сейчас, о чем ты станешь говорить со студентами.

Собственно говоря, Наталия была тем первым человеком из родственников, кого увидела она в аэропорту, когда «боинг» тяжело сел на землю и в прохладный от кондиционеров салоп дохнуло сухим жаром Брисбена.

В зале аэропорта она, еще изолированная от встречающих, что цветной и неразличимой толпой мелькали на расстоянии за решетчатой дверью, подкатила свою тележку с чемоданами к стойке таможенного досмотра… И тут начались первые ее неприятности за границей!

Чиновник в серой сорочке с галстуком, чисто выбритый, чисто вымытыми руками выбирал из ее чемодана все многочисленные ложки и матрешки — сувениры в русском стиле, что везла она, и раскладывал на столе к изумлению прочих чиновников и свободно проходящих пассажиров. И она не поняла, какие претензии к ней у таможенной службы и к тем безобидным деревяшкам? И уже начала тихо впадать в отчаяние, что ее почему-то не пускают на эту гостеприимную землю. И тут, прорвав чиновничьи кордоны, к ней за решетку ворвалась Наталия.

Они никогда не виделись прежде, но это могла быть только она, не столько фамильным сходством черт, сколько той деловитой уверенностью в себе, что свойственна, пожалуй, женщинам работающим на всех материках, и что дается непроизвольно независимостью их от мужчины.

И все это подчеркивалось спортивностью низких туфель, сумкой на ремешке, холщовой отглаженностью юбки. Прямое крыло волос набок спадало на щеку — портрет сестры Наталии. Резкость и порыв, только лицо оставалось округлым, женственным, как бы защищенным модными темными очками. И этот контраст внешнего облика и лица и составлял, пожалуй, необъяснимый эффект обаяния…

Инцидент с таможней вскоре был прояснен: оказалось, им пришло в голову, что под видом матрешек она ввозит в их страну наркотики (действительно, очень удобно — в полом нутре!), тем более что прибыла она самолетом из Сингапура, который славятся этим черным делом.

Наталия твердила им что-то долго и убедительно, с применением слова «Moskow», и, наконец, они сдались, разрешив, из почтения к Москве, не вскрывать ее деревянную символику.

…Возникли уже, на подъезде, кварталы цветами ухоженных коттеджей (профессорского состава) и сплошные поля-стоянки машин (студенческого состава) всех марок в блеске стекла на солнце, ждущих хозяев с лекций.

И в виду массивной, как пилон, квадратной башни главного входа, где реет над парапетом государственный звездный флаг, а в шипе дверей выбита надпись-девиз: «GREAT IS TRUTH AND MIGHTY ABOVE ALL THINGS» — «Велика истина, и превыше всех вещей», как перевела Наталия, стали отходить от нее ненужные мелочи бытия и восстанавливаться тот внутренний климат души, что обычно сопутствовал в ней Делу.

Она была уже здесь с Наталией в те первые ее дни душевного растворения и радости, между поездкой на ананасные плантации и золотым побережьем Голд-Коста, в ослепительно яркий день, и три главных цвета остались составляющими в ее памяти: почти безоблачной синевы, густой зелени газонов и розовых, с сероватым отливом стен из местного туфа. И еще остались — атмосферой молодости. Потому, может быть, и свидание в Сиднее с такой лёгкостью перенесло ее в собственный ХПИ? Университет — как подготовка восприятия…

На плоских, отбеленных солнцем ступенях — движения лиц и одежд оливковой смуглости Индонезии и Океании, белокурости, с удлиненным овалом лица — потомков Британии, не говоря уже о всеевропейской смеси народов — дети «новых австралийцев», и русских в тем числе; пестрота тканей — от джинсовой жесткости и синевы до расписных жатых ситцев Таиланда и Сингапура; обнаженная хрупкость плеч и возмужалая стройность ног — игроков и пловцов спортивных команд университета; мягкая поступь кроссовок и деревянный стук сабо, сандалий на одном пальце, а иногда и босая девичья ступня с королевским величием нисходит из-под пестрого, в пол, сарафана. И в том же круглом внутреннем дворе университета, где ждала она условленного часа, на плотном стриженом ворсе травы, как на ковре, лежала, сидела, читала, занималась и просто спала вся эта молодость, непринужденно, цветастыми кучками на солнцепеке и в пятнистой тени отдельных развесистых и декоративно-круглых крон деревьев. Розовым строем шла вкруг двора аркада — резной, теплый на ощупь камень, над каждым пролетом глядит из степы голова — основоположники университета, и в каждой — нечто от Фауста: в докторской шапочке, в аскетичной сухости черт, в лукавой мудрости маски-изваяния…

В аудитории русского языка, куда привела ее Наталия, стеклянные кабинки, как соты, с аппаратурой и пульт управления — длинный профессорский стол. Наталия нажимает клавишу и задает вопрос в микрофон, и там, в звукозащищенной среде, девочка или мальчик отвечает серьезно старательно и на том абсолютном, но не натуральном русском, что порождают тексты иностранных разговорников: «Скажите, Петров сейчас у себя в комнате?» — «Нет, Петров ушел в столовую. В комнате Иванов…»