Пейзаж с ароматом ментола - [19]

Характер? Он тоже был изменчив, как Ее лицо, как поверхность речки, которая течет неторопливо и задумчиво и, вдруг проснувшись, превращается в капризную проказницу, бьется в поросшие травой и "жабьими глазками" берега, а за поворотом, за кудрявой ольхой опять становится элегичес­ки успокоенной, набираясь сил и уверенности перед длин­ным перекатом. И все это — с подводными течениями, с коварными омутами и стрекозными заводями — та же чис­тая лесная речка.

Кажется, сбиваюсь на сентиментальность... Впрочем, я пишу вовсе не литературное произведение.

Но как, в самом деле, назвать эту рукопись? Против дефиниции "завещание" протестует все мое существо. Дневник? Путевые заметки? Отчет об экспедиции?

Я исполняю долг литератора, а остальное — жанр и, так сказать, окончательный диагноз — будет определено без моего непосредственного участии, возможно, как раз в ту минуту, когда вы дойдете до этой страницы.

Ее имя? Я дал Ей имя после первых наших странствий, однако не хочу называть его здесь, потому что и впрямь доныне не знаю его.

Разве это достойно внимания по сравнению с тем, что Она — моя женщина.

А это я знаю с такой же точностью, как то, что я мужчи­на, что мне 42 года и каждый новый день приближает меня к путешествию, которое станет самым длинным, к путеше­ствию, где Она приобретет постоянный облик и наконец назовет свое имя.

Я еще не говорил, что каждое странствие заканчивалось близостью. Даже там, в незнакомом городе и столетии, где я был алхимиком и в юго-западном углу моего каменного мешка с издевательской размеренностью капала вода. Когда я в отчаянии набросился на стены, Она вынула под окош­ком, через которое подавала мне еду, несколько кирпичей и оказалась в разгромленной лаборатории, чтобы смазать мне арникой израненные руки и стать моей на жестком ложе возле неровной стены с зелеными узорами плесени.

Мы любили друг друга в отелях и пропахшем корицей белом домике над морем, к которому вели ровно тридцать две высеченных в скале ступеньки. Наши тела переплетались, сливаясь в одно многорукое, многоногое и многоглазое со­здание, на широких и узких кроватях, на пышных перинах и просиженных диванах с колючими усами пружин, в крес­лах и на вагонных полках, в темноте и перед внимательны­ми зеркалами в старинных рамах, умевшими показать самые потаенные уголки этого сладкого безумия. Я не поверю, что Она забыла то купе и столик, на котором лежали ее локти, и солнечных зайчиков, прыгающих по обнаженным веснуш­чатым плечам, и округлившиеся глаза старика-велосипедис- та на железнодорожном переезде.

Она могла отдаться мне в самом неожиданном месте. Однажды это была площадка обзора над рекламными огня­ми ночного города. Другой раз — темный междугородный автобус с редкими сонными пассажирами на передних сиде­ниях.

Слова бывают беспомощны и никогда не передадут всей пронзительной сладости первого прикосновения и того, как crescendo распускается цветок прерывистого дыхания и как опадают сиреневые лепестки вскриков.

Еще никогда у меня не было женщины, способной пода­рить такие переливы ассоциаций и ощущений. Если вы слы­шали о Гераклите Эфесском, вам нетрудно будет догадаться, как я перефразировал в отношении моей спутницы его зна­менитое изречение.

Каждая новая близость была путешествием в путешествии. Когда наши тела овладевали левитацией... Когда, держа ее в объятиях, я мчался по реке, по ее реке, в легком остроносом каноэ... Когда ненасытность ее губ рождала желание раздво­иться и растроиться, чтобы изведать Ее до конца... Когда чувствовал, как регенерируются мои отмершие еще в детстве и, наверное, самые лучшие клетки...

Не исключено, что я уже писал об этом; тогда повторю: нескончаемая вереница путешествий напоминала восхожде­ние — от простого к более сложному, от понятного к тому, что надо просто принять на веру.

В тот путь мы когда-то отправились в лодке со спасен­ной птицей...

Древние индийцы владели истиной: полнее всего постичь друг друга души могут только в соитии своих земных обо­лочек.

Как-то раз мы шли по весенней улице навстречу южно­му ветру. Наши руки не соприкасались, но у меня возникло чувство, что я взял Ее за руку, что время от времени, делясь теплом, встречаются в прикосновениях наши плечи, и я по­нял: это взаимопроникают моя и ее ауры.

Она стала первой женщиной, подарившей мне ощущение Вечности. Оно возникало, когда ритмы двух существ посте­пенно и неуклонно сливались в один слаженный ритм, который включал в себя все остальные мелодии Вселенной и, пульсируя, заменял собой саму эту Вселенную, чтобы взорваться ослепительной вспышкой, что неизменно пробуждала меня в иной реальности.

Да, каждая близость с Нею переносила меня в мои четыре стены. Близость была билетом назад, но с оплаченной обратной дорогой — из моей действительности в ее, где нас подстерегали новые открытия и новые вспышки, возвращающие в мир, который я имел все меньшее право называть своим.

Жизнь разделилась на две части, и первая сжималась, как шагреневая кожа.

Однажды утром я с каким-то радостным, совсем нестраш­ным страхом осознал, что незнакомый город, откуда я вернулся, реален - своими запахами, на ощупь и на вкус, чем оттепельная графика предновогодних дней за единственным окном моей комнаты.