Пейзаж с ароматом ментола - [16]

Состояние, когда по утрам я чувствовал себя больным, удравшим после наркоза от докторов, уже не повторялось. Я просыпался с разлитой по телу сладкой легкостью, и по венам бежали не лейкоциты и эритроциты, а переливалась субстанция с зашифрованной формулой эликсира молодости. Я чувствовал себя беззаботно, как в детстве, когда все мы еще бессмертны.

А потом она исчезла, сделав пустой вначале одну мою ночь, затем — вторую и третью. В конце недели сердце защемило от такой нечеловеческой тоски, что я вслух просил Ее вер­нуться, а выходя из квартиры, оставлял записки с одним только словом "Приди!" и беспрерывно ставил на проигры­ватель пластинку с прелюдом № 15.

Тогда я и избавился от Наташиного шлафрока.

Не думаю, что столь незначительное событие имело боль­шое значение. Вероятнее всего, настоящую причину Ее от­сутствия я никогда не узнаю. Но — Она вернулась.

Она вернулась ко мне, и с того самого времени утренние пробуждения утратили прозрачную детскую беззаботность.

Однако я должен успеть побольше сказать о путешествиях, чьи маршруты, сюжеты и продолжительность изо дня в день менялись, переходя в новое качество.

Все наши странствия перечислить, конечно, невозможно. Выберу несколько, тем более, о некоторых не могу сказать ничего определенного, за исключением того, что нас зано­сило неимоверно далеко от городов, обозначенных на моей настенной карге, и вообще от цивилизации.

Однажды она спала на моем плече в "Боинге", перед ко­торым вырастал из океана фантасмагорический айсберг Грен­ландии. Смуглый стюард принес плед, и я шепотом попро­сил его самого закутать мою спутницу, потому что боялся, шевельнувшись, разбудить ее.

В другой раз я ждал Ее в пустом баре с дюжиной высо­ких круглых стульев. Ее долго не было, и я почему-то со­гласился потанцевать с чернокожей барменшей в глубоко декольтированном джинсовом платье. Вдруг щеки моей парт­нерши из черных сделались пепельно-серыми, и, повернув­шись в танце к двери, я увидел в солнечном проеме Ее. В руке она держала наведенный на нас дамский пистолет. По­том мы пили из высоких кружек светлое пиво, а белый пи­столетик лежал на стойке рядом с зажигалкой и пачкой мен­толовых сигарет. Она уселась мне на колени и сказала, что хочет любить меня прямо вот тут, на глазах у черной совра­тительницы.

И тот паром через Ла-Манш... Море сильно штормило, и, пока мы мужественно боролись с морской болезнью, дети в пассажирском салоне устроили соревнование: кто доберется от двери к двери, устояв на ногах.

Случалось, я узнавал свои любимые места в городах, где приходилось бывать раньше: площадь у Домского собора в Риге, радугу домишек на улице Лай в Таллине, замок в не­тронутом временем венгерском городке на границе с Авст­рией. Значит, маршруты странствий выбирала не только она, и это, признаюсь, успокаивало мое самолюбие, потому что, пускай себе и косвенно, свидетельствовало о равенстве в отношениях.

Я снимал с полки книгу ученика Блаватской и читал о тонком мире, не знавшем, что такое время и расстояние. Точнее, эти понятия вроде бы существовали и там, но совершенно иначе, и поэтому во сне или, переносясь в тон­кий мир в сознательном состоянии, тысячи милей несложно было преодолеть за секунду, земное столетие — спутать с мгновением, а мгновение — с вечностью. Материя того мира, утверждала книга, настолько эластична, что человек творит там своими мыслями все что угодно. Иными словами, он сам становится формой собственной мысли, принимая образ, который отражает суть его желаний и устремлений,— при­чем все эти иллюзии в том иллюзорном мире являются та­кими же реальными, как и предметы мира физического.

В книге с оставленными кем-то закладками меня привлек­ла идея о том, что если в физическом мире человек спосо­бен скрыть свою подлинную сущность, то в тонком это не­возможно. Там человек попадает в сферу, соответствующую его духовному развитию, и тот, кто приходит туда сознатель­но, ведет осмысленную жизнь, в обратном же случае — про­должает такое же, как и на земле, существование, даже не сознавая, где он находится.

Но вслед за метафизическими рассуждениями меня зас­тавляли поверить, будто в тонком мире не нужно готовить себе еду и беспокоиться об остальном, потому что тонкое тело получает все необходимое, как только создаст в воображе­нии его образ. Автор книги, видно, не слишком полагался на вероятность совершенствования человеческой природа, ибо не удержался от предупреждения, что жители астрального мира склонны злоупотреблять предоставленными им бесконечными возможностями, а посему он, этот мир, донельзя загромож­ден хрустальными замками и иными воплощениями земных грез.

Чем дальше я читал, тем более саркастическая усмешечка змеилась на губах. К моим путешествиям этот трактат имел примерно такое же отношение, какое имели к истине сред­невековые фолианты, авторы которых объявляли наших пред­ков одноглазыми гиперборейцами, осужденными на прозя­бание в вечных снегах и близкое общение с разгуливающимипо городам белыми медведями.

Меня пытались убедить, что обитатели тонкого мира не испытывают нужды в солнечном и в любом другом свете, ибо сами являются его источником, а я не мог забыть, как мы с Нею разводили костер в ночном лесу со всеми его скрыты­ми во тьме шорохами и страхами. Меня уговаривали пове­рить, что в том мире существует единый для всех язык, а я прекрасно помнил, как в тесной кофейне, где мы, войдя с мороза, заказали по большому бокалу глинтвейна, все, кро­ме нас, говорили по-немецки.