Пейзаж с ароматом ментола - [15]

Я был благодарен Наташе, что она ни о чем не спраши­вала, и мог бы назвать свидание наших тел вихрем желания и блаженства, но это была бы половина правды. Где-то сле­ва, возле сердца, я ощущал острый кристаллик, который должен был растаять, но упорно не терял студеной остроты граней.

Наташа надела шлафрок, и мы отправились на кухню; потом обедали и откупорили еще бутылочку красного, а там подкралась та неизбежная минута, когда шлафрок еще тес­нее обнял Наташино тело, подчеркивая все его линии, что­бы показаться ненужным и лишним...

А слева от сердца холодил кристаллик, и в нем было за­кодировано то, что раздваивало меня: одна моя ипостась оставалась с Наташей, а другая с лабораторным интересом наблюдала за нами с определенной дистанции, измеряемой не пространством, а временем. Я-первый любил Наташу, а я-второй смотрел на это, слегка, может быть, всего на не­сколько дней, опережая время, и чувства меня-второго не предвещали мне-первому будущего.

Разгадка раздвоения таилась где-то рядом, за ближайшим поворотом, и она открылась, когда моя правая рука вновь обнимала Наташино плечо, а левая лежала там, где она лю­била лежать, чувствуя упругую податливость Наташиных полушарий.

Сон! Ответ был сокрыт в сегодняшнем сне, в лодке с лилиями и спасенной птицей, в том, что свершилось на тра­ве под яблоней, листва которой плавилась и истончалась в лучах высокого солнца...

Наташа удивленно раскрыла глаза, и мне пришлось сде­лать усилие, чтобы возвратиться с зеленого острова на кро­вать.

Тогда она впервые сказала, что может остаться у меня до утра. Известие застало меня врасплох, но я сразу же понял, что не желаю этого. Стараясь казаться естественным, я мяг­ко упрекнул ее, что не предупредила заранее, поскольку се­годня я уезжаю и поездку невозможно отложить. Она отвер­нулась к стене.

Я-первый гладил ее по плечу и, как девочку, убеждал, что уже во вторник будет сторожить ее шаги на лестнице, а я-второй созерцал эту сцену с насмешливо-недоверчивой ух­мылочкой.

На остановке Наташа спросила, когда у меня поезд. В 23.40, не задумываясь, соврал я.

Около полуночи зазвонил телефон. После секундного колебания, почему-то взглянув на себя в зеркало, я с трез­вой отвагой взял трубку. Та помолчала и Наташиным голо­сом пожелала счастливого путешествия.

Той ночью я отчеркнул прошлое от будущего. Недели и месяцы, эпиграфом для которых было Наташино имя, отныне принадлежали времени, и его могла связать с моим только вспышка короткого воспоминания, ненадолго оставляющая после себя приятный дымок.

Несколько дней спустя я нашел в почтовом ящике Ната­шин комплект ключей и напугал ими сонных лягушек в парковом пруду, который уже взялись стеклить ноябрьские заморозки. Но это еще не был постскриптум к нашей исто­рии. В стенном шкафу висел зеленый, с цветами шиповни­ка шлафрок, и однажды я аккуратно уложил его в полиэти­леновый пакет и "забыл" на прилавке того самого комиссионного магазина, куда когда-то собирался сдать про­игрыватель.

Мой поступок был продиктован не минутным настроени­ем, а весьма важными причинами, о чем пойдет речь несколь­ко позже.

С момента, когда я поставил точку в предыдущем пред­ложении, миновало, по некоторым признакам, не менее че­тырех дней. Часы ведут себя все более странно, а идти к киоску, чтобы купить газету и узнать, какой сегодня день, мне совсем неохота. Таких длительных путешествий у нас прежде не случалось. Не исключено, что мне нужно спешить и, не очень заботясь о стиле и последовательности, сосредо­точиться на главном.

Главное — путешествия.

Путешествия с нею, ставшие смыслом и содержанием моего бытия.

В ночь после разрыва с Наташей, когда я понял, что не хочу связывать разорванное время, мы возвращались из Вильнюса через Нарочь, где дорога повторяет причудливую конфигурацию побережья. Она была за рулем и, увидев стаю лебедей, свернула с шоссе. Мы разостлали у тихой вечерней воды скатерть, которой суждено было превратиться в про­стыню. Белые птицы удивленно вытягивали шеи и остались моим последним видением перед сильнейшим всплеском наслаждения, которое неподвластно всем четырем измерени­ям.

Во вторую из тех, первых ночей мы попали на Полесье. Извилистая быстрая река, чьи берега проплывали мимо на­шей моторки, вероятно, называлась Горынью: над водой, как обычно в тех местах, сидели с удочками женщины, а в при­брежном тростнике я поймал маленькую, с пятикопеечную монету, болотную черепашку.

Время от времени мы ужинали в небольших ресторанчи­ках, открывшихся в последние годы в бывших городских подвалах. Помню мини-фонтан с золотыми рыбками-телескопами в одном из этих укромных местечек и миниатюр­ный пруд с парочкой раков в другом, где картина над уют­но-трескучим камином открывала перспективу готических шпилей древнего города. Домой возвращались пешком либо останавливали такси, и первое прикосновение Ее руки на заднем сиденье уже обещало, уже было вестью...

И тот зимний вечер посреди бескрайней белой равнины, над которой разъяренный ветер гнал параллельно земле ред­кие, наостренные, как иголки, снежинки... А потом — неж­данной радостью — большая крестьянская хата, натоплен­ная печь и перина на горячей лежанке.